Облава на волков
Шрифт:
Так вот, в фургоне его в тот раз не было, и я пошел дальше по тропинке через кукурузное поле. Всего, может, шагов сто прошел, смотрю — стоит на тропинке, а рядом с ним женщина. Он меня, видно, тоже заметил и пошел навстречу, а женщина побежала вперед и скрылась с глаз. Поболтали мы с ним, я обещал на обратном пути оставить ему арбуз. Я не подал виду, что заметил женщину, но когда миновал поворот, двинул напрямик по кукурузе. Остановился у начала виноградников, подождал немного, и по тропке прошла Радка. Она каждый день ходила на виноградник, носила отцу обед. И вроде бы что мне за дело, кто с кем и зачем встречается, но вот поди ж ты — слабость человеческая. Захотелось мне узнать, случайно Радка и дорожный мастер встретились или нарочно. На другой день, когда Радка понесла отцу еду, я снова туда. Обошел стороной, остановился у тропки и затаился. Подождал немного, прошла Радка, а за ней и Кунчо. Догнал ее, что-то они друг другу сказали и свернули в кукурузу. Так несколько раз я подстерегал их на том же месте. Однажды услышал, как Радка плачет и говорит ему: «Завлекаешь меня, а потом только я тебя и видела». С тех пор стал я за Радкой приглядывать. Жили мы близко, куда б она ни пошла — в поле, либо к чешме, либо во дворе у себя крутится — всегда на виду. Дорожный мастер уехал, и девка приуныла. Замечал это я один, потому что я один в селе знал ее тайну. Кунчо, верно, наврал ей, что холост, что вернется и к
К Калчо Соленому у меня с давних времен какая-то гадливость была. Ничего плохого он мне не сделал, а смотреть на него противно. Такие люди, как он, не ходят по земле, а ползают, и за ними след остается, как от слизняка. Мне на таких наступить хочется и если не раздавить, то хоть хвост прищемить. Он все равно что кишка — в один конец входит пища, из другого выходит говно. И пищу-то другие ему в рот кладут. Отец у него был человек работящий, хорошую землю ему оставил, а у него она вся запаршивела. Пятьдесят декаров — целое состояние. У нас три поля было друг возле друга, так я ни разу не видел, чтоб он на эти поля ступил, навоз бы вывез, вспахал или засеял. Жена как крот копается, когда одна, когда с дочками. Я пашу или сею по одну сторону межи, она — по другую. Были годы, когда и она их не обрабатывала, поля зарастали бодяком и чертополохом. И эти сорняки перебирались на мои поля, ветер разносил семена. Меня так и подмывало пройтись плугом по меже, вспахать их, прополоть, но нельзя. Это тебе не вещь какая — взял и унес. Много лет эти три поля глаза мне мозолили, много раз я хотел их купить, но он отказывался. Нет у меня земли на продажу — вот как отвечал. Лежит себе на вышке посреди виноградника, попыхивает цигаркой да слушает, как птички поют. Словно на курорте живет-поживает, а я из сил выбиваюсь, сорняки дергаю, которые точно зараза с его полей на мои переползают. Наконец я сообразил, с какого боку к нему подступиться. Как только Кунчо уехал, на другой же день я пошел сватать его дочь. Можешь мне не поверить, но если б он тогда на свадьбе уперся, если б сказал «нет, ни пяди земли не отдам», я б и не стал у него те пятнадцать декаров требовать. И дочь не стал бы ему возвращать. Я был уверен, что и без того после свадьбы я буду обрабатывать эту пустующую землю и она будет все равно что моя. Это бы так, но когда я увидел, как у него язык отнялся, я сказал себе: бери сколько хочешь, у такого и жизнь отобрать не совестно, потому что он без всякой пользы небо коптит.
В сорок шестом — сорок седьмом году пошли разговоры о ТКЗХ, Стоян Кралев и его люди ходили по домам, агитировали. И к Калчо Соленому заходили, и он обещал, что, когда они образуют кооператив, он тоже подаст заявление. Стоян Кралев бил по его слабому месту — обещал назначить сторожем на кооперативный виноградник, а он рад-радехонек, лишь бы ему в военной форме красоваться да бока отлеживать, как и раньше, на своей вышке. Я узнал про это дело и решил с ним потолковать. Мы пять лет с ним слова друг другу не сказали, я думал, он на меня обижен, смотреть не станет. Встретил я его как-то на дороге и заговорил с ним. Я говорю, он слушает. На выборах он голосовал за республику, и я сказал, что, когда придут американцы и англичане, они ему это попомнят. «Как, говорит, придут?» — «А так, как русские пришли. Если они могли прийти, почему те не могут? Россия за войну отощала, а те еще сильные. И у оппозиции сила». На выборах мы, можно сказать, половину голосов получили, а как народ поставками прижали, оппозиция еще сильнее стала. Американцы и англичане только подойдут к границе, народ их хлебом-солью встретит. Так, слово за слово, я убедил Калчо перейти в оппозицию. «Будешь в сторонке держаться, — говорю, — и помалкивать. Нажмут на тебя, скажешь, что ты хочешь посмотреть, какое оно будет, кооперативное хозяйство, и если там будет хорошо, ты вступишь».
Осенью ТКЗХ было образовано, вошло в него шестьдесят семей. Смотрю списки — и Калчо Соленый там. К следующей осени хозяйство распалось. Скотину и инвентарь обратно по дворам разобрали, из-за земли переругались, потому как надо было заново межи прокладывать, вообще каша и неразбериха. «Что это вы, — говорю Калчо Соленому, — больно быстро разбежались! Пошли по шерсть, а воротились стриженые». — «И не говори, — отвечает, — уж так я обжегся — на всю жизнь наука». На следующий год стали заново ТКЗХ сколачивать, и он опять записаться готов. Прижмут его агитаторы — дает им слово, мы к себе потянем — отказывается от кооператива. То с ними, то с нами, а у самого словно головы на плечах нет, по может сам выбор сделать. А тогда борьба шла за каждого человека. Раз первый кооператив развалился, так и второму то же грозило, если б они не набрали больше людей. Я обещал Калчо Соленому вернуть ему те пятнадцать декаров, что взял в приданое, если он не вступит в ТКЗХ. По закону они были мои, по чести и совести — его, потому что сноха померла очень скоро после свадьбы. С другой стороны, мне бы госпоставки сбавили. Пять лет я обрабатывал эту землю так, как я умею, землица стала — палку воткни, и та зацветет. Калчо Соленый сдержал слово, и я отдал ему землю при условии, что, если он опять переметнется, я возьму ее обратно.
В новый кооператив народу вступило больше, но почти что без скотины. У кого было две коровы, одну прирезал. У кого было две свиньи, тоже одну прирезал. И с овцами так же и с птицей, чтоб не отдавать свою скотину на общий двор и чтоб с них поставок меньше брали. В городе голод, так на базаре мясо, сало или муку с руками рвут. Село превратилось в бойню, во дворах воняет падалью. Власти ходят, вынюхивают — одного накроют, десять других вывернутся. Приказали свозить все снопы на одно место и там же молотить, чтобы брать зерно прямо с тока. Народ стал устраивать «черную» молотьбу. Днем жнут, вечером ходят в поле, крадут снопы и ночью молотят. Некоторые устроили тока в лесу, внизу в лугах и кое-где среди полей, там и молотили. Я на это не пошел, знал, что Стоян Кралев с меня глаз не спускает, и ни одного колоска не смел с поля принести. Менял мясо на муку, иногда извозом занимался — в город возил, сводил концы с концами. Но они все равно нашли к чему прицепиться. Раз вечером, когда они ходили по селу и подслушивали, что в каком доме делается, они услышали у Калчо Соленого какие-то удары. Вошли — его жена Груда бьет палкой колосья прямо на полу. Принесла тайком с поля три снопа — на свою голову. Прижали Калчо Соленого к стене, пригрозили тюрьмой, ну он и спраздновал труса — рассказал им, о чем мы с ним говорили, на каких условиях я ему пятнадцать декаров отдал, то есть, что это я, мол, его подстрекал. На другой же день запихнули его в кооператив и на те пятнадцать декаров тоже лапу наложили. Не сдержал слова Калчо и меня
Стоян Кралев словно того и ждал, раздул это дело незнамо как, и тогда схватились мы с ним всерьез. Еще до Девятого сентября мы с ним насчет политики спорили, однако же после Девятого никогда не связывались. Встретимся где-нибудь, он кинет: что, кум, будем общее хозяйство ладить? Так просто, в шутку спросит, потому как знает — я не согласен. А теперь домой ко мне явился. Я был один, жена вышла куда-то. «Давай, — говорит, — револьвер». — «Какой револьвер?» — «Тот, из которого ты на свадьбе стрелял». Полез я в ящик под кроватью, где всякое барахло держал, отдал ему револьвер. У меня и другой был, вот этот, который я тебе сейчас показывал. А тот проржавел весь, я его много лет не трогал и на свадьбе не из него стрелял. «На кой тебе, — говорю, — эта рухлядь, видишь, у него и ствол забит, пуля не пройдет». — «Все равно оружие, — говорит, — можно его почистить и в дело пустить. К такому человеку, как ты, — говорит, — у нас доверия нету. Ты оппозиция, того и гляди, с оружием против властей пойдешь». — «Если б я хотел с оружием против власти бороться, — говорю я ему, — я б оружие спрятал. Я не борюсь, а остерегаюсь. Потому я и с оппозицией. Если ты меня уличишь, что я оружие против власти поднимаю, тогда можешь меня под суд отдать. До Девятого сентября ты был оппозиция, только и знал, что о России говорить. И никто тебя не тронул. Такое было у тебя о жизни понятие, так ты и говорил. Слово не обух, в лоб не бьет. Если б тебя с оружием задержали или когда ты нелегальным помогал, тогда б тебя отправили куда следует и ты б еще и меня за собой потащил…»
И такой случай был. В сорок третьем пришел он как-то ко мне. Узнал, что я наутро собираюсь в город, и попросил отвезти мешок с домотканым сукном. Сядь на него, говорит, ведь это материя, ничего ей не сделается. Десять раз повторил, на какой улице, в каком доме я должен его оставить, так что я и посейчас помню. Улица Чаталджа, дом 21. Как сказал он мне, чтоб я сел на мешок, я тут же догадался в чем дело. Поехал я, по дороге развязал мешок, в мешке — одежа. Десять пар штанов и десять курток, суконных. Я понял, что он в таких делах новичок и в конспирации ни черта не смыслит. Когда я к городу подъехал, то свернул с дороги и запрятал мешок в яме в каменном карьере, обозначил прутом место и вернулся на главную дорогу. И хорошо сделал. На окраине города меня остановили трое полицейских и обыскали. Нашел я нужную улицу и дом, остановился и заглянул во двор. Навстречу женщина. «Вы, — говорю, — мясо хотели купить, так я привез». Она уставилась на меня, будто я не по-болгарски говорю. Сел я на лавочку перед домом, она тоже села. Я сказал, что привез для них мешок сукна, она сбегала домой и привела мужчину. Мы с ним договорились, где нам встретиться через два часа, и он туда пришел. На пути в село я оставил его возле карьера, показал место, где спрятал мешок, и поехал дальше. Не успел распрячь лошадей, Стоян Кралев тут как тут. «Ну что, кум, отвез мешок?» — «Не вышло, — говорю. — Меня полицейские на окраине города остановили, открыли мешок, увидели, что там, и отобрали. Хотели меня арестовать, но я сказал им, кто мне его дал, куда его везу, и меня отпустили. Велели сказать тебе, что я оставил мешок, где надо, не то мне не поздоровится. Надеюсь, ты не выдашь, что я тебе все рассказал». Мой куманек в лице переменился — не узнать. «Скажи спасибо старому заговорщику, — говорю я ему, — положился б я на тебя, в два дома беда бы пришла». И рассказал ему, как все было на самом деле. Он дух перевел, отлегло у него. «Ну, кум, спасибо, снял с души тяжесть».
Когда я напомнил ему об этом случае, ему стало не по себе. Он заговорил сбивчиво, что, мол, верно, ты партии большую услугу оказал, не отрицаю, но вреда народной власти от тебя сейчас еще больше. Другого ничего не сказал, взял револьвер и ушел. Допустил я тогда промашку — не сообразил, что надо было отдать ему револьвер при свидетелях, чтоб видели — никакое это не оружие. Прошло лето, начали новых членов ТКЗХ набирать. Стоян Кралев стал вызывать на партийное бюро частных хозяев и ставить перед ними вопрос: или — или. Одни подписывали декларацию, другие просили отсрочки, третьи прятались. Стоян Кралев валил всех частников в одну кучу — оппозиционеры, мол, а оппозиция была объявлена вне закона. Раз ты оппозиционер, значит, ты враг народа, так что получалось, будто половина жителей села — враги народа. И меня вызывал, и мне велел выбирать — или в течение недели вступить в кооператив, или собираться в дальнюю дорогу. «Раз, — говорит, — ты не хочешь идти вместе с народом и льешь воду на мельницу врага, мы тоже тебя по шерстке гладить не будем. У тебя нашли оружие, и это не случайно. У нас есть сведения, что ты один из главарей оппозиции, так что если не уймешься, то пеняй на себя». Ничего я ему не ответил, ушел. С этого времени чуть смеркнется — я домой, ни с кем не встречаюсь. Пугало меня, как бы мне провокацию какую не подстроили. Я свой характер знаю: если кто меня заденет, я тут же сдачи дам. А если я подниму руку на кого-нибудь из его людей, мне уж не выкрутиться. По селу пошли разговоры, будто у меня нашли спрятанное оружие, будто я готовил оппозицию к вооруженному сопротивлению. Стоян Кралев распустил этот слух, чтоб иметь против меня и против всех частников верный козырь.
Неделя прошла, и он снова вызвал меня в сельсовет. Он был в конторе один, встретил меня у дверей, подвинул мне стул, а сам не садится, ходит взад-вперед и молчит. Фуражка на нем сталинская, только что сапоги не обул. «Ну что, кум, решил?» — «Нечего мне решать». — «Так, значит, отказываешься работать с нами? Ты что, — говорит, — так и не понял, что мы ради общего блага стараемся? Хотим, чтобы земля была общая, чтоб мы все дружно на ней работали, чтоб не было больше богатых и бедных. И ни на каких американцев или англичан не рассчитывайте. Фашизм побежден, победители поделили зоны влияния — это вам, это нам, и дело с концом. Неужели ты веришь, что Америка или Англия могут снова взяться за оружие? Ведь если они объявят Советскому Союзу войну из-за Болгарии, им придется воевать и за Югославию и Албанию, за Чехословакию и Польшу, за Румынию, Венгрию и ГДР, за пол-Европы. Да разве такое возможно? Развяжите третью мировую войну, принесите еще столько-то миллионов жертв, лишь бы ублажить болгарскую оппозицию — так, что ли? Да если б они и хотели на это пойти, все равно не смогут. Назад хода нет, а раз нет, незачем терять время, надо скорей создавать кооперативные хозяйства. Социализм без ТКЗХ не построить. Кооперативных хозяйств требует народ».
«Да что-то незаметно, — говорю, — чтоб народ в кооперативы рвался, если б он хотел, вы б его не стали силком загонять, он бы сам пошел. А раз силком загоняете, так и толку не будет, и сейчас уже видать. Вон уж сколько народу в общем хозяйстве, отчего ж они получают по двадцать стотинок [13] на трудодень? Оттого что работают не как хлеборобы, а как чиновники. Разные бригадиры да проверяльщики тычут в них стрекалом, чтоб они делали то, что раньше безо всяких погонялок делали. И так оно и будет — без стрекала ни с места, потому как люди вам не муравьи и не пчелки. Без интереса никто работать не станет, не ждите».
13
Стотинка — мелкая монета, 1/100 лева.