Обманутые счастьем
Шрифт:
– Нам сказывали на ярмарке не дороже трёх с половиной червонцев возьмёте, – поддержал Степан товарища.
– А мне не резон задарма отдавать! Товар мой, – хозяин поднял указательный палец кверху, – высший сорт. Потому и прошу столько.
– А если мы у тебя двух бурёнок сторгуем, уступишь? Вроде, как опт.
– Уступлю!
– На петуха.
– На пятерик – тяжело. На трёшку.
– Давай ни по-твоему, ни по-нашему, – Евграф загнул большой палец, показал руку.
– Ах, какой хваткий! Говорят, кто хохла переспорит, тот первый в могилу ляжет. Твоя взяла!
– Так по рукам!
– По рукам!
– Держи три червонца, да придачу четверик, – вынув деньги из кармана шаровар, увязанные в узелок женой, стал отсчитывать Евграф.
Степан
Хозяин степенно принял деньги, стал пересчитывать.
– Счет верный, забирайте Милку, та Зорьку.
– Погоди трошки, хозяин, магарыч с тебя причитается, иначе молоко у Милки с Зорькой дюже загорчится, – сказал Евграф.
– У нас, на Тамбовщине, без магарыча не обходились такие крупные продажи, – молвил Степан.
– И то верно! Глядишь, и дальше торговля пойдет как по маслу. Держи рупь, беги в лавку, возьми кварту, а сдачи назад.
– О то дело! У нас в волости охотники есть на покупку, так я их на тебя науськаю.
– Премного благодарен буду. А вот и наш посыльный вертается. Наливай в кружку смирновской сорокаградусной!
Степан Белянин оказался тем мастеровым человеком, о которых говорят: в его руках горит любое дело. Он хорошо знал плотницкое и столярное ремесло помимо основного крестьянского дела – растить хлеб и разводить скот. В дороге к этим степным просторам, где лежали нетронутые легкие черноземы с обширными заливными лугами, дремучими мало хожеными лесами, приятели прикидывали, на что перво-наперво потратить ту казну, что будет дана семье, ибо плохо представляли угодья, но настраивали себя на хлебопашество. Будет хлеб – будет всё!
Его родная Тамбовщина неплохо кормила крестьянина. Земли там жирные, чёрные, в распутицу телеги с грузом садились в колею по самую ось. Только пахотный клин у тятьки на многодетную бабью семью мал. Степан в эти засушливые годы вставал на ноги, и кроме работы на семейном наделе, зимой ходил извозом на Волгу, поднимался до Казани и однажды, уже по весне, привёз брюхатую миловидную дивчину. Как оказалось сироту татарку-полукровку. С лица она совсем не походила на татарку. Такое же слегка округлое, белое, даже мучнистое с сабельными тёмными бровями, как у многих русских баб. Только глаза не синели, а полыхали зрачковой чернотой, что и прожгли сердце молодого извозчика. И между молодыми людьми, не одергиваемыми родственниками, произошло то, что всегда происходит в уединении. Случилось это в декабре, когда он остановился в одном ауле, недалеко от Казани, для ремонта колеса на телеге и ночлега в добротном доме с одинокой молодой хозяйкой. Вставал на одну ночь, а тепло дома, тепло души и манящие глаза Назимы задержали молодца на неделю. Расторговав в Казани свой груз, Степан не проехал мимо дома с гостеприимной хозяйкой, с первого же часу знакомства, потянувшуюся к доброму молодцу. Взаимная тяга быстро ответила на все вопросы, и Степан возвращался домой с женщиной. В дом пока не повёз, боясь гнева отца, а оставил в соседнем посёлке у знакомого мелкого купца в качестве прислуги, обещая вскорости вновь уйти с извозом в те же края и взять Назиму с собой. Та, обливаясь слезами от разлуки, поверила сердцем. И оно не обмануло. Отдав отцу наторгованные деньги, Степан, не мешкая, собрался в новый извоз. По дороге взял с собой Назиму и вернулся лишь весной, только теперь с новокрещёной в православном храме Казани Натальей.
Гнев отца был пылок. Но загашен тем, что невестка хороша собой, уже носила под сердцем будущего внука, крещёна в православную веру и обручена, а сын пал на колени и просил родительского благословения на семейную жизнь. Окончательно смягчился отец, когда Наталья поднесла подарки ему, мамаше и сёстрам, якобы от продажи отцовских драгоценностей и дома. Этому поверить не трудно, поскольку на пальцах у молодожёнов сверкали обручальные кольца, а у Натальи, вдобавок, золотой перстень с бриллиантом. Знание русского языка невестка объяснила тем, что мать у неё – русская. Смешенных семей в Казани пруд пруди. В следующую зиму Степан в извоз не пошёл, а подался вместе с женой и грудным сыном в соседний посёлок на стройку плотником. Жили две зимы у знакомого купца. От него-то узнал Стёпа о переселении крестьян в Сибирь. Подрабатывал неплохо и сначала не помышлял перебраться с семьей туда на жительство, но увлёк романтический, ночами снившийся переезд на свободные земли. Всё же закваска у него была отцовская, хлебородная. Плотницкое ремесло его не устраивало, а подработка в извозе сразу же отвергнута женой с годовалым сыном и вторым младенцем на руках. К тому же выросшая в ауле, Наталья познала прядильное ремесло, вязание шалей, знала готовку сыра, умела ходить за овцами, доить коз. Суть да дело, а от желания до окончательного решения спустилось несколько лет.
3
Из Карасука за подводой Евграфа на привязи тянулись две коровы и бычок. Евграф сидел на бричке, свесив ноги, держа вожжи в руках, правил. Степан – рядом. Бричка катилась жестко по грунтовой изъезженной дороге, разбитой и изрезанной колеями в майские дожди и теперь торной и бугристой.
Иногда Евграф оборачивался, устремляя взгляд своих зорких небольших глаз на бычка, который тащился за коровами на длинной верёвке, кривил голову силясь сбросить с небольших рогов петлю, захлестнутую на морде, но она сжималась, больно давила, и он ускорял шаг, ослабляя натянутую верёвку, а заодно и петлю.
– Ось, дывись, какой упрямый, как людына, зараз получивший удар плетью, но всё одно с мыслями утечь из-под стражи.
– Так ведь неразумный.
– Одно слово – скот, на мясо только годится. Забьём, наши семьи объедятся. Хранить – места нема.
– Присолим, да за погреб давай возьмёмся. У нас тятька такой вырыл, что молоко в кринках неделю не киснет. Для мяса ледник устроил – сруб со льдом.
– Где ж теперь лёд пошукаешь?
– Нигде, но в глубоком погребе присолённое мясо долго хранится.
– Это я знаю, надо немедля браться. В две-то руки мы один швыдко зробим. Передохнём, та за другой возьмёмся.
Евграф улыбался своему соседу за его толковость и сговорчивость, за обоюдное ходкое дело под горячим июньским солнцем, а заодно этому степному разливу, с буйно встающим разнотравьем, ладного для скотского языка, для косы, что скоро засвистит по утренней росе. Ты будешь азартно махать ею, выстилая солидный слой на стерню. За тобой, под палящим в зените солнцем, пойдут бабы сгребать и ворошить духмяное сено. Ты уж и волокушу налаживаешь, да березовые хлысты подтянул, куда поставишь первый зарод на этой благодатной земле. Настроение солнечное. И он затянул низко на свой манер:
По за лугом зелененький,По за лугом,Брала вдова лён дребненький,Она брала, выбирала,Она бра-а-ла,Тонкий голос подавала,Тонкий голос подавала…Голос Евграфа был приятный для слуха Степана, да к тому же вещал неизвестную ему песню. Но Евграф неожиданно потушил звуки в груди, вызвав возражение соседа.
– Славно ты начал, Граня, чего ж не продолжаешь, а загрустил?
– А не с чего спивать, Стёп! – вдруг нахмурился Евграф.
– Почему, всё с тобой справили, как хотели. Коровы наши молодые, удойные, будет теперь чем ребятишек кормить, куры яйцо дадут, цыплят выпарят, – Степан удивился перемене настроения друга.
– То-то и оно – ребятишек. С того и зажурывся. У тебя двое. Мальчишки погодки, как и у меня. Только на два годка старше. Сейчас лето, во времянках из горбыля наспех сколоченные наши семьи ютятся. Зима пожалует – куда? Она суровее покажется, чем дорога сюда через дикие просторы. Вот и мыслю – на толкучке лес пиленый, и кругляк есть. Приценялись мы, дюже не по карману, чтоб на хату купить, да за лето срубить избу, пережить, избыть худое время. Потом уж дом пятистенный добротный ставить. Однако дом срубить – не картуз на голову надеть.