Обмен заложниками
Шрифт:
А когда Стас увидел выходящую из стены миниатюрную девушку в длинной клетчатой рубахе на голое тело, то решил, что снова спит. Она восприняла его замешательство по-своему, протянула руку для приветствия и улыбнулась:
— Я одолжила рубашку у Максвелла. Когда они видят меня без всего, то так странно смотрят… Ты такой же? Меня зовут Эва.
Их стало пятеро.
Появление Стаса не добавило ясности в вопросе, где они находятся и как сюда попали.
— Я могу назвать это только божественным провидением, — говорил Максвелл, предпочитавший, чтобы его звали Максом. — Страдание не может продолжаться вечно. Мы умерли и оказались здесь.
— В отличие от вас, — не соглашался Дункан, — я уверен, что жив. Нас исследуют инопланетные твари. Посадили в клетку и смотрят, что мы будем делать.
— Мы в древней земле Валигель, — настаивала на своем Лэлли. — Сюда возносятся лучшие воины, убившие в себе страх. Непонятно только, почему я здесь одна из всего моего народа.
— Этот уголок совсем не похож на остальные, — ни с кем не спорила Эва. — Как только встретила Лэлли, все стало другим.
Стас молчал, потому что ему пока было нечего сказать. Живые люди, тепло, еда и кров — все напоминало сказку, но он не знал в детстве похожих сказок.
Да и вся жизнь у присутствующих прошла уж слишком по-разному.
Максвелл жил в Окленде.
Когда американцы в тысяча девятьсот шестьдесят втором превентивно ударили по Кубе, а Москва ответила соответственно, уже не было времени копать бункеры.
Северное полушарие уже трещало по швам, но ни жесткое излучение, ни радиоактивная пыль еще не стали ежедневной реальностью для Новой Зеландии.
Отец Максвелла оставил ему в наследство склад цветных металлов и небольшой грузовой флот. Не так уж много смысля в ядерной физике, Максвелл приказал обить флагманское судно от киля до рубки свинцовой фольгой, скупил несколько тонн консервов — и успел вовремя, потому что между делом досталось и Австралии. Когда первое облако пришло в Окленд, Максвелл с верной командой уже уходил на восток в открытый океан.
— Раздолбали планетку! — жизнерадостно говорил капитан свинцового ковчега. — Семь дней творения — семь на разборку. Я это понял почти сразу. Русские и американцы так приперчили друг друга, что кетчуп уже не понадобился. Я сдуру прикупил несколько счетчиков. Как дождик начинается, включишь, а оттуда: «Хрхрхрх!» Была у нас идея походить по островам, пособирать уцелевших. А в Калифорнии треснула плита, так волну погнало такую, что половину островов накрыло целиком.
Максвелл бесцельно водил свое судно между Новой Зеландией, Антарктидой и Чили. Начала вымирать команда. Пустые дни, пустой океан, в эфире — белый шум.
— А в тот день я сразу понял — пришел наш час. Вошли в туман, счетчики взбесились, я к рулевому — двое нас к тому времени осталось, а он уже не дышит. У меня-то тоже и волосы вылезли, и не ел я ничего который день, ногти слезли… Вышел на палубу, начал молиться. А потом чувствую, стоим! И нет корабля, нет океана, нет тошноты и озноба… Мы все давно мертвы, Дункан. Благодарение Господу.
Дункан отказывался благодарить кого бы то ни было. Стас знал его историю — или очень похожую — из старинных фильмов, но благоразумно помалкивал. Потому что пытался понять, где правда, где ложь. Или розыгрыш. Или…
Дункан считал, что он горец. Бессмертный горец, отрубающий головы таким же, как он. Прошедший за тысячу лет все страны мира в поисках мира и покоя, но снова и снова сталкивающийся с многоликим врагом.
Но волшебной энергии в мире не становилось больше, потому что из поколения в поколения рождалось все больше бессмертных.
Когда Стас услышал рассказ Дункана впервые, то подумал, что сценарий дал сбой, и эта механистическая мысль первой легла в копилку сомнений.
Cogit ergo sum.
Рафинированный шотландец непринужденно описывал в подробностях мировые войны двадцатого века, когда великие кланы делились на два лагеря и заливали кровью континенты.
Однажды «простых» людей не осталось, а унаследовавшие Землю миллиарды бессмертных начали игру на выбывание. А если из миллиарда вычитать по чуть-чуть, то раньше или позже останется только один.
А в сравнении с историей Лэлли все рассказанное Дунканом выглядело вполне правдоподобным.
Норники-двалы живут под землей. Добывают камни и металлы, куют оружие и доспехи, обтесывают камни. Они не любят открытых пространств, и выходят на поверхность из своих шахт и пещер лишь для того, чтобы торговать с людьми. Или воевать.
И люди, и двалы привыкли к такому положению вещей. «Днем торгуем, ночью воюем». Сменялись тысячелетия. Среди людей не появлялось искусных мастеров — всё ценное делалось под землей.
И когда двалы изобрели Подземный огонь, участь людей была решена. Неприступные крепости в одночасье проваливались под землю. Дороги превращались в зыбучие пески, а поля и броды — в трясины.
Норники вышли из-под земли и воцарились. Последних людей они даже жалели. Пытались разводить в неволе, собрали в резервацию. Но те не восприняли гуманного к себе отношения, и в последнем мятеже полегли все до одного. До одной. На раненую Лэлли, перехватившую меч в левую, и прижавших ее к реке двалов опустился спасительный туман. Преимущество надо было использовать. Сначала она по звуку добила ослепших в тумане норников и потом уже начала искать путь к спасению.
Ее встретил Дункан. Надежда, что неведомая армия людей идет на помощь, вспыхнула и угасла. Последняя воительница древнего рода, увидев, как зарастает ее рана, тоже уверилась, что находится в царстве мертвых.
Поведал свою историю и Стас.
Получилось, что только Эва молчала. Любой вопрос о своей жизни она отклоняла ловко и непринужденно, переводя все в шутку или встречный вопрос.
Лишь однажды она сказала Стасу, не скрывая своей печали:
— Где-то есть целые миры! Там живет — или жило — столько людей. В городах-мегаполисах и замках-дворцах, селах-деревнях и сами по себе. Как жалко, что этого никогда не увидеть!