Обнажение чувств
Шрифт:
И если даже не свела судьба после первого обнажения чувств, эту искру можно вызвать и материализовать снова, уже в воображении: лечь, расслабиться, отогнать все пустые, никчемные мысли о земном и подумать о вечном.
Так он вернул многих женщин, кроме своей учительницы Марины Морено и сестрицы Лиды, которая исчезала бесследно после каждого замужества, а их было четыре только официальных. Эта рыжая, своенравная женщина всю жизнь оставалась, как в детстве – властной и вздорной, что еще более усилилось в отрочестве. Даже ее образ было трудно воспроизвести в воображении, не то, что послать призывный сигнал. Взрослой, не смотря на профессию педагога и звание Заслуженного учителя, она стала выглядеть вульгарно, даже вызывающе, но приманивала и подминала под себя самых сильных мужчин, а потом теряла к ним интерес. Они, мужчины, все равно тянулись к ней даже после критического сорокалетнего возраста, и когда Сударев встретился с ней, это была располневшая, развязанная, халдистая особа с прокуренным хрипловатым голосом. Появилось что-то ведьминско-привлекательное, чародейское, а иначе было невозможно объяснить притяжения к ней молодых парней. На последнее свидание с братом сестрица пришла в сопровождении двадцатилетнего хлопца, который взирал ревностно и откровенно дрожал, пока они тискали друг друга в объятьях. А когда эта грузная дуреха еще и запрыгнула на Сударева, обхватив ногами талию, ее спутник завыл и в отчаянии побежал по улице. Но был остановлен окриком:
– Куда?!… А ну ко мне! Рядом стоять.
Парень послушно вернулся и поплелся возле ноги, как верный пес.
И еще под воздействием мечтательных воспоминаний и обнаженных чувств Сударев вернул детскую ее подругу Нину, с которой они растерялись сразу после армии, много лет не виделись и встретились, благодаря некой необъяснимой телепатической связи. Он вдруг затосковал и буквально вызвал дух кареглазой красавицы, воссоздав в памяти живой образ. И будто прикоснулся к нему рукой! Уже через сутки Нина примчалась к нему в Литинститут, ибо тайно от влиятельного, богатого мужа, да и от себя, всю жизнь следила за судьбой Сударева. Правда, это уже была не та притягательная, изысканная и ухоженная особа, с которой в последний раз встречались лет двадцать пять назад, когда Сударев лечился после ранения в госпитале Бурденко и шкандыбал на костылях. Однако авантюрный характер был прежний, узнаваемый или даже усиленный годами, избавленный от предрассудков. И наряды модными, изысканными для полунищих девяностых. Они до утра гуляли по Тверской и Гоголевскому бульвару, возрождая в памяти своих полузабытых земляков из леспромхоза, тех, немногих мальчишек и девчонок, учителей и просто соседей по бараку, а потом Нина загадочно и шаловливо спросила:
– Хочешь, покажу секрет?
– Хочу. – сказал он, догадываясь, что она покажет.
Нина оглядела по утреннему пустынный бульвар, подняла стильную, зауженную юбку и спустила трусики. Волосиков у нее не было, как в детстве, но уже из-за бритья в специальном салоне, и это вызвало обоюдный, веселый и целомудренный смех. Пожалуй, еще час они веселились по этому поводу, но их хохот все больше напоминал скрытый плачь навзрыд, даже слезы выступали. И так со слезами, оплакивая детство, юность и молодость, они потанцевали по бульвару медленный, скромный танец и расстались, когда муж Нины прислал за ней автомобиль.
Еще одно памятное возвращение прошлого случилось уже без вмешательства женских чар: Сударев начал думать о своем детдомовском воспитаннике, испытал крайнюю степень тоски и вызывал дух Аркаши Ерофеича. Когда-то их вместе призвали в армию и как безродных, в самый разгар боевых действий отправили воевать в Афган, чтоб родительского спроса не было, если привезут двухсотым грузом. Однако срабатывал обратный эффект: солдаты, выросшие в семьях, гибли чаще, безродные детдомовские выживали, ибо давно привыкли выживать и умели это делать. По крайней мере, перед выходом на операцию их никогда не прохватывал понос.
Они оба остались живы, но после войны растерялись и долго каждый жил сам по себе, того не ведая, что не сговариваясь, оба устремились в литературное творчество. Сударев закончил Литинститут, защитил кандидатскую и уже стал заметным критиком, когда обнаружил на прозаическом небосклоне имя однополчанина, который сваял роман «Афганский прыжок» – про войну в стиле суровой, мужской прозы. Войну тогда осуждали, говорили о бессмысленности жертв, дурацкой военной машине, имперском духе и правда никому была не нужна. Аркаша написал про силу воинского духа, мужество и русский характер, причем, талантливо, зрело и великолепным образным языком, однако на него ополчились всей критической массой, самый ленивый не пинал молодого автора. Даже в плагиате обвиняли, мол, не может так писать солдат, бывший санитаром, а главный герой там был снайпером. В общем, чуть в грязь не втоптали. И тогда за него, на время забыв прошлые грехи сослуживца, вступился один Сударев, вызвавший на дуэль всех обидчиков.
По условиям, стреляться нужно было возле памятника Пушкину, на рассвете, из охотничьих обрезов. С критиком да еще в прошлом, с пулеметчиком, выходить к барьеру никто не захотел, а косоротый Аркаша, по природной наивности своей не догадавшийся, кто за него вступился, встал в позу и принялся отмахиваться от всех нападающих без разбора. Критика Сударева он принял за однофамильца сержанта-пулеметчика из своей штурмовой роты, не допуская мысли, что он – детдомовский воспитатель и наставник. По его разумению, известный литературовед был выходцем из высшей элиты общества, сынок тогдашнего заведующего отделом ЦК и в Афгане быть не мог, а значит, провокатор. Кроме того, Аркаша вместе с творчеством обрел взрослую лихоманку – дрожал от повышенного чувства индивидуалиста, считал себя литературным гением-самородком и не мог представить, чтобы в одном полку, даже в одной дивизии родилось два литератора. Поэтому с присущим его таланту, гонором отверг заступничество Сударева, и на все предложения встретиться, не отзывался.
А за Аркашей в приюте водился грех – любил красть, причем, все подряд, нужное и не нужное. Тырил, что плохо лежит, от хлеба в столовой до авторучек сокашников и часов воспитательниц. Был не раз пойман с поличным, уличен и сурово наказан, но удержаться не мог. Сударев все годы в приюте пытался отвадить от дурной привычки, даже лупить пробовал – ничего не помогало. От лихоманки оказалось легче избавить! Аркашу показывали врачам, которые твердили, что признаки клептомании есть, голодное детство, но это с возрастом пройдет.
Не прошло: когда сержант Сударев оставался в ущелье прикрывать отход взвода, и ему отдавали последние патроны и гранаты, Аркашка спер полную пулеметную ленту. Больше некому! Прихватил непонятно, зачем, пулемета у отступавших не было, а сам он вообще был санинструктором роты, перевязывал и таскал раненных. Судареву как раз ленты и не хватило, чтобы отбиться от душманов, пришлось уползать с пулей в ноге, разворотившей ступню, и отстреливаться одиночными. Когда патроны кончились, он зашвырнул пулемет в каменную осыпь, ибо пулеметчиков в плен не брали, зарыл документы, после чего спрятался сам. Рассчитывал отсидеться, пока не подойдут свои, но они не подходили, только прилетали вертушки и постреляв ракетами, ушли. Духи отыскали его через сутки, когда ногу разбарабанило до колена и поднялась температура. Голову рубить не стали, увели с собой и продержали в плену два месяца.
Вот про эту украденную ленту Сударев и напомнил скандальному писателю. Аркаша узрел висящий над собой меч, прилетел в тот час же, наставника и однополчанина своего признал мгновенно, и по-кавказски клянясь матерью, заверил, что патроны не воровал. Говорил убедительно, со слезой и страстью – убеждать он умел, обнажая чувства, и Сударев оценил это, еще читая Аркашину жесткую, психологичную прозу.
В общем, его мечтательное воображение почти всегда помогало материализовывать образы близких людей, кроме единственного человека, увидеть которого он с годами хотел более всего – учительницу русского Марину Леонидовну, или просто Марину Морено. Вызываемый ее дух почему-то упрямился и не желал объявляться, скромно и как-то стыдливо отмалчиваясь. Его присутствие он ощущал, и даже пытался заговорить, подобрать слова искренней благодарности за науку, особенно за уроки любви, однако в ответ слышал некий шелестящий, неразборчивый шепот и шуршание шинельного сукна.
Когда появился интернет, Сударев уже напрямую обратился к ней в соцсетях, ждал много месяцев и не получил ни каких вестей, хотя писал общим знакомым по приюту, которые должны были помнить, кто целых полгода давал уроки литературы и русского в шестом классе. Никто не помнил! Словно память о себе стерла. Словно ее и не было, словно никто не завидовал Судареву, когда она взяла его на попечение. Будто не водила она детдомовскую ребятню купаться на песчаный карьер старого стекольного завода, возле которого жила в учительском домике. Словно не жгли костров на песке, дабы согреться после холодной майской воды, не прыгали через огонь и не водили хороводов с пением древних весенних закличек. Никто больше из учителей не баловал так сиротские души, не по учебному тексту – по жизни сочиняя истории о любви между мужчиной и женщиной. Загадочные, романтичные, пронизанные единственной мыслью, поиском своего избранника.