Обнаженная натура
Шрифт:
Часа через три появился вежливый майор, вызволил Родионова из камеры.
— Что ж они, палачи, — жаловался Пашка. — Медали сорвали с афганца. Как же так? Где же демократия?
— Вы, гражданин Родионов, напрасно так разошлись, — заметил вежливый майор. — Этот ваш, с позволения сказать, афганец, прошлой ночью троих палаточников пришил. Мало того, когда швейцар из соседнего кафе пошел поглядеть, что там за шум, он заодно и его рядышком положил. Так-то вот… А по вашему делу помочь не можем, тут безнадежно. Знаю я эти ваши дома, все погорели и везде картина одна и та же — растащили мгновенно по бревнышку. Пожар,
— Что ж закон? — настаивал Пашка. — Есть же какие-то кодексы, в конце концов!..
— Закон, кодексы, — усмехнулся майор скептически. — Э-хе-хе…
Родионов подходил уже к своему дому, а майор все сидел, задумавшись, удивляясь неистребимой людской глупости: «Закон, кодексы…»
Дом был уже полностью, со всех сторон ободран, — беззащитно светились янтарные обнаженные бревна с торчащей паклей из пазов. Тяжело груженый «Камаз» отваливал от крыльца. Родионов хотел было кинуться наперерез, но увидел вдалеке у кирпичного дома посередине тротуара свое красное любимое кресло, а на нем старика в соломенной серой шляпе. Старик отдыхал, сидя прямо, положив руки на набалдашник трости. Пашка закричал и, оставив грузовик, бросился выручать мебель. Старик немедленно подхватился, накинул на плечо веревку и потащил тяжелое кресло, упираясь и скользя тростью по асфальту. Трудно сказать, на что он надеялся, уползая от стремительной погони. В несколько прыжков Пашка настиг похитителя:
— Стой, гад! Отдай вещь!
Старик, казалось, был совершенно глух, он упрямо тащил добычу, не обращая никакого внимания на Пашкины крики. Тогда Родионов забежал вперед и сжав кулак, сунул его к носу старика. Тот, не глядя на него, двинулся в обход, как обходят столб или мешающее дерево.
— Вот же жлоб! — удивился Пашка. — Вот же порода!..
Старик продолжал тащить кресло. Он был багров, на его жилистой шее вздулись вены, как у бурлака. Родионов на ходу принялся отвязывать узел на веревке, веревка ослабла и соскользнула с кресла. Старик, не ускоряя шага, двигался в прежнем направлении, потом завернул за угол и пропал, утаскивая пустой конец веревки. Пашка поволок свое кресло обратно.
В дому кипела работа, бродили чужие люди, роясь в развалинах. В клубах пыли сновали мужики в строительных робах, выносили сухие бревна, доски, рамы. На том месте, где еще утром была комната Макса Ундера зияло совершенно пустое пространство. Пашка, оставив кресло на крыльце, бросился в клубы пыли.
— Прекратить! — кричал он, задыхаясь. — Здесь частная квартира.
— Вира! — в рифму скомандовал хриплый бригадирский голос.
— Стой! Нейди! Майна! — протестовал Пашка, цепляясь за брезентовый рукав командующего.
— Руки! — огрызнулся хмурый бригадир. — Комната продана, есть расписка. Остальную часть не рушим. Прием окончен.
— Продал, гаденыш! — ахнул Пашка. — Пока я в милиции воевал, продал! Сволочь! Вино мое пил, хлеб ел…
Родионов медленно вышел на крыльцо. Голова шла кругом. Что ж я скажу полковнику, сокрушался он.
Кресла на крыльце не было.
И снова как-будто во сне, как при явлении ложной памяти, увидел он свое кресло на том же самом месте — посередине тротуара. И опять на нем, выпрямив спину отдыхал старик в шляпе, положив руки на набалдашник
— Стой, гад! Отдай вещь! — пугаясь сюрреализму происходящего, заученно, как бы с чужого голоса повторил Пашка свою реплику. И снова все повторилось как в дубле два — так же точно, не обращая на него никакого внимания, старик утащил за угол свою веревку.
— Разрушить сюжет! — пробормотал Родионов. — Не то крыша поедет.
И тотчас же, словно повинуясь его приказу, со страшным грохотом поехала со стропил и обрушилась часть крыши, а в проеме между голыми жердями показались запыленные рожи и кто-то прокричал оттуда:
— Готово, старшой! Шабаш!
Родионов обессиленно отвалился на спинку кресла. Равнодушно глядел он, как два школьника тащили сквозь куст сирени торшер Стрепетовой. Подошла девочка со скакалкой, кося глазом на Пашку, попрыгала перед ним, хмыкнула и убежала. Родионов поднялся и, согнувшись под тяжестью кресла, пошел к дому.
Строители уехали. Пашка вытолкал за дверь молчаливых мародеров, отлавливая их поодиночке и выводя под руку на крыльцо. Те не сопротивлялись, уходили покорно с оттопыренными карманами, подозрительными угловатыми животами. Возле кирпичного дома стоял старик с тростью, ветерок пошевеливал его широкие парусиновые штаны… Старик, опираясь на свою трость, неотрывно глядел на ободранный дом, так, вероятно, с палубы вглядывается в родимые тополя уплывающий навек эмигрант.
До самого вечера бродил Родионов по опозоренному дому, трогая взломанные двери, поднимая раскиданные после обыска вещи, жалкие остатки былого изобилия. Жутко зиял проем на месте комнаты Макса Ундера. Что-то дробно застукало наверху, пробежали торопливые копытца, и снова все стихло. Пашка осторожно двинулся к лестнице, и показалось ему — что-то шевельнулось в сумраке, чей-то глаз блеснул из-за ступенек, высунулись кривые рога. Пашка пригляделся. Да, торчали рога! Его ударило морозом меж лопаток, но тут же он опомнился: «Да мои же рога! Сам сунул туда под лестницу, чтоб не пугали по ночам…». Он успокоился и хотел подойти к ним, но снова оцепенел — рога предостерегающе шевельнулись, но тут же из-под них вышел рыжий кот Лис, подошел к Пашкиным ногам и стал тыкаться, тереться ласковым лбом.
Родионов сел в свое кресло и замер, поглаживая замурчавшего кота.
Снаружи горестно запричитали два или три женских голоса. Контрапунктом вступил густой полковничий баритон.
— Где охрана? — заревело в коридоре. — Куда они подевались, дезертиры?
В дверях показался разъяренный Кузьма Захарьевич.
— Ты! — грозный указательный палец обличительно, как на известном плакате, уставился прямо на Пашку.
Из-за спины полковника выглядывали женские лица.
— Измена, — коротко пояснил Родионов.
— Что-о? — скривился полковник. — Доложи суть. Кратко.
Пашка подробно принялся описывать свои злоключения. Когда он дошел до предательства Макса Ундера, рука полковника машинально дернулась к правому бедру, слепо стала нашаривать кобуру. По-видимому, тело помнило и чувствовало ее, как чувствует инвалид боль в ампутированной несуществующей ноге. Ничего не обнаружив на бедре, рука полковника судорожно сжалась в кулак.