Обнаженная натура
Шрифт:
— Платье за мной, — хмуро ответил Пашка и сглотнул комок в горле. — Платье за мной, Ольга. И туфельки с золотыми пряжками… Я все знаю, Ольга.
— Что такое ты знаешь? — удивилась она.
— Не имеет значения, — сказал Пашка и полез за пазуху. — Вот тебе мои слезы, Ольга…
И опять фраза его, которую он готовил все это утро и весь день, проговаривая ее про себя на разные лады, прозвучала в воздухе так фальшиво и напышенно, что он поморщился.
Ольга взяла из его протянутой руки плотный узелок, взвесила на ладони.
— Из аквариума? —
— Да. Ты правильно тогда догадалась. Вот и все, — сказал Пашка. — Прощай.
Повернулся и пошел, стараясь шагать спокойно и ровно, чувствуя на себе ее взгляд. Волосы обжег морозец обиды. Пес с ней, думал он, кусая губы, пес с ней, стервой!.. Если не окликнет, значит, так оно и есть.
Он уходил все дальше и дальше, и она его не окликнула. В душе его царило полнейшее спокойствие отчаяния, но он знал, что это только пока, потом все это прорвется на волю…
Он поднял глаза и как бы очнулся, увидел, что вокруг него движется, шумит, расползается во все стороны ничем больше не сдерживаемое пространство мира, из которого вынута опора, стержень, смысл… Все вдруг потеряло стройность, слаженность, цель. Некоторые машины почему-то ехали к центру города, другие, наоборот, к окраине. Какой-то бестолковый грузовик поворачивал Бог знает куда — в переулок. А люди, хотя и мыслящие существа, вообще творили хаос — шли, торопились, сталкивались, сбивались в небольшие случайные скопления, рассыпались поодиночке. И не было никакой логики в том, что у одних были тяжелые сумки, мешки, тележки, а другие шли быстрым шагом совершенно налегке. И несмотря на это всеобщее движение, несмотря на то, что бульвар кишел народом, что улицы забиты были автомобилями, что вокруг поднимались громады многоэтажных домов — несмотря на все это Пашка так остро почувствовал странную осеннюю пустоту и прозрачность мира, словно он остался один-одинешенек на всей осиротевшей планете…
Домой теперь возвращаться не хотелось. Скоро наступят сумерки, он будет сидеть в старом кресле, не шевелясь и не зажигая света, томиться и вздыхать — он представил это живо, во всех щемящих подробностях… Нет, только не домой. Ноги сами несли его к парку, и чем дальше отходил он от метро, тем малолюднее становился бульвар.
Навстречу прошла женщина с охапкой золотых кленовых листьев.
Родионов двигался мимо церкви, пересек дорогу, даже не взглянув на светофор, и оказался среди деревьев. Свернул в боковую аллею и двинулся дальше.
В глубине парка на полянке тощая поджарая баба, ползая на коленках, рвала какую-то траву, нюхала, пробовала на зуб, отшвыривала, а кое-что перекладывала в другую руку и снова низко и близоруко склонялась над землей. Родионов приостановился, что-то знакомое почудилось ему в этой странной фигуре. И в это время с треском раздвинулись кусты, на полянку вылез старик в зеленой фетровой шляпе и крикнул:
— Ты что, птамать, тут вредишь природе? Я, птамать, собаку сейчас спущу! Ишь!..
Пашка тотчас узнал в старике своего обидчика, контролера
То, что старик называл собакой — толстое и малоподвижное животное в куфаечке, плелось за ним, понукаемое коротким брезентовым поводком. Собирательница трав не обратила никакого внимания на грозное предупреждение старика и даже не глянула в его сторону.
— Барс! — крикнул старик, дергая поводок. — Взять ее! Куси!..
Однако Барс не двинулся с места и дергания поводка его не расшевелили. Он давно уже изжил всю свою собачью жизнь и весь этот мир его абсолютно не интересовал.
Парк горел в закатных лучах солнца. Он был пронизан светом насквозь. Женщина поднялась, злобно глянула на старика, и Родионов признал в ней давнюю свою посетительницу, ведьму шестнадцати астралов. Она двинулась с полянки, и Пашка кинулся к скамейке, повернулся к ней спиной, затих и съежился.
Снова затрещали кусты рядом с Пашкой, и оттуда выбрался старик с собакой.
Заметив замершего у скамейки Родионова, старик внимательно и подозрительно уставился на него колючими глазками.
— Ты кто таков, птамать? — задиристо и недружелюбно спросил он. — Тоже топтать землю пришел?
Вопрос прозвучал отчасти философски и Пашка немного развеселился. А что, подумал он, если рассказать все-все этому дедку, да серьезно, да с полной душевностью, как на исповеди?..
— Я, дедушка, люблю природу. Я не враг, я — друг, — заговорил он тем тоном, каким, должно быть, начинал свои объяснения с туземцами Миклухо-Маклай.
— Ты мне, птамать, зубы не заговаривай! — тотчас раскусил его умный старик. — Друг он… Кто таков, я спрашиваю?
— Я, батя, как сказать… — задумался Павел, пытаясь определить, кто он таков. — Человек.
— Вижу, — согласился старик, внимательно оглядев его с ног до головы еще раз. — Внутри ты кто таков?
— Грешник, — сказал Родионов первое, что пришло в голову.
— Все грешники, — не принял ответа старик.
Разговор начинал развлекать Павла.
Они стояли друг против друга — маленький ершистый старичок с собакой, в шляпе, сбитой на затылок, и Родионов Павел, сочинитель. Старик был смел и напорист, вероятно, надеялся на свою собаку, в случае, если незнакомец начнет задираться. Родионов стоял выпрямившись перед ним почти по стойке «смирно» и размышлял, как ответить старику на вопрос, кто же он внутренне. На вопрос, который давно мучил его самого.
— Мне грустно, отец, — сменил тон Пашка, но старик мгновенно поставил его на место:
— Работать иди! Птамать!..
— Да что ж вы все «птамать, птамать»? — обиделся Родионов.
— Не знаешь, кто таков, а ходишь! — с укоризной произнес старичок. — Зря землю топчешь.
— А вы, верно, тут работаете? — догадался Павел. — Завхоз парка? Начальник аттракционов? Хозяин «чертова колеса»?
— Врешь! — с досадой отмахнулся старик. — Ладно. — тон его неожиданно смягчился. — Вижу, кто ты таков. Пустомеля. Не трепала тебя жизнь, парень…