Обноженный

Бирюк В.

«Ребята, уж если мы по горло в дерьме, возьмемся за руки!».

Я встрепенулся и огляделся. С кем бы исполнить это самое «возьмёмся»? Основная часть моей команды кемарила по лавкам под тёплыми лучами недавно выглянувшего солнышка. Двое, стоя на носу с шестами, попеременно упирались в низкие болотистые берега, проталкивая лодочку по речонке.

«Из варяг», блин, «в греки»! Трасса мирового значения! А в реале, факеншит! — сплошное бездорожье! Струя будто… будто бык прошёл.

Впереди,

в сотне шагов, из-за очередного поворота этого струйно-бычного, виляющего из стороны в сторону, безобразия, нам навстречу вывернулись две лодочки. Чёрные, чуть выше и поуже моей, они шли ходко. Две пары толкальщиков на каждой дружно втыкали в берега шесты и, по команде, рывком проталкивали лодки вперёд.

Наш кормщик сразу приподнялся, заволновался, засуетился.

— Эта… Ох ты… Правый — слегу долой. Левый — пинай сильнее. Вона лучечка — туда правь. Отстоимся, пропустим.

Нашу лодочку вынесло на узкую полосу песка на берегу маленького заливчика. Встречные, не обращая внимания и не снижая темпа, продолжали, как заведённые, махать своими оглоблями. Моложавый мужчина в тёмном кафтане, сидевший на корме первой лодки рядом с кормщиком, внимательно оглядел нас. Обратил внимание на мечи за моей спиной (я даже почувствовал себя польщённым!) и что-то сказал, наклонившись к кормщику. Его лодка уже прошла мимо нашей, как вдруг, по команде кормщика, резко вильнула и встала впритык к нам поперёк кормы.

Ё! Так они и подрезать умеют!

Не только. Нам в лицо уставилась три-четыре лука с наложенными стрелами. У остальных гребцов откуда-то в руках появились мечи. Копий, топоров, щитов, доспехов я не видел, но сути это не меняло: вторая лодочка резво выскочила на тот же пляжик, к нам под другой борт, а её команда рассматривала нас с аналогичным реквизитом в руках.

Мужчина в кафтане поднялся с места, поставил ногу на борт и спокойно спросил:

— Кто такие? И почему людей неволею тяните?

И взглядом указал на наших страдальцев, сидевших связанными, с мешками на головах, на дне лодки.

Взгляды моих людей дружно переместились на меня.

Этот неловкий момент… когда надо что-то говорить… Э-эх… Только правду! А то запутаюсь.

— Я Иван, боярский сын. Сын смоленского столбового боярина, бывшего достославного сотника хоробрых стрелков смоленских, Акима Яновича Рябины. А ты кто таков?

Мужчина чуть поморщился: спрашивать так у начальника — не по вежеству. «Власть надо знать в лицо» — это не «Левиафан», а норма жизни. Но соблаговолил:

— Я — Улеб Честиборович, княжеский окольничий. Иду по пути по делам княжеским. Почему связанные?

«Когда господь закрывает одну дверь, то он…» — я это уже говорил? Ну, тогда — «возьмёмся за руки». Подходящий клиент для этого телодвижения уже прибыл. Хотя ещё и не знает насколько мы тут… по самое горло.

— О! Слава тебе господи! Вот же удача редкостная! Не пропали втуне молитвы мои ночные! Услыхал! Услыхал спаситель наш просьбы мои истовые! Ниспослал! Ниспослал на путях торных мужа доброго, властью облечённого, нам потребного! Слава те, Иисусе Христе!

Всё это я сопровождал обильным кресто-наложением и поклоно-отбиванием.

Увы, мужчина, видимо, был привычен к таким представлениям и смотрел на меня хмуро.

— Господин светлого князя Смоленского окольничий! Дозволь обсказать тебе это дело тайно, под рукой.

Забавно, что в русском языке к слову относятся как к кирпичу. Я имею в виду применение пространственных категорий: доложить, заложить, обложить… Кирпич, как известно, «ложат». В тычок или в ложок. Тюрьму выкладывают в тычок. Именно это я и хочу построить из своих слов для Вержавского посадника.

Придумывать ничего не надо: Ряха, бывший слуга казначея, знакомец посадника, сбегал к нему тайком и получил задание отравить добрых людей. В моём лице. На чём и попался. Второй — посадников ярыжка. Проник тайком, аки тать ночной, на постой, дабы проверить факт убиения. Но был захвачен и дал признательные показания. И мы, убоявшись за животы свои, тоже дали — дёру. Даже слугу одного потерял — так испугался.

— Хм… И с чего у посадника к тебе такая нелюбовь вдруг возгорелась?

— Так дядя Афанасий, который кравчий у светлого князя на подворье…

Окольничий, до того с сомнением рассматривающий страдальцев в моей лодке, резко обернулся ко мне и прищурился.

— И? И чего «дядя Афанасий»?

— Просил глянуть. Человечек у него там пропал.

— А с чего… по какой нужде Афанасий человечка посылал?

— Точно — не знаю, но мыслю я, господин светлого смоленского князя…

— Короче!

— Посадник княжеское серебро крутит. И, по слухам, докрутился.

Коротенько, в двух словах, излагаем схему коловращения княжеской подати, ещё короче — официальную историю с придурком в Поречье. Напирая на резкое возвышение Трифона-дыровёрта в последние годы. И — широкий жест в сторону страдальцев: не изволите ли сами поспрашивать?

Изволят. Мальчики — в одну сторону, пытошных дел… объекты и субъекты — в другую.

Мы ещё костерок не успели запалить — уже с той стороны крик пошёл. Характерный. Зачем их пытать? Они же и так всё скажут. Но здесь обычай такой: небитый — врёт. Разве ж можно выступать против обычая?! Не меня ломают — и ладно. Сижу-помалкиваю, чаёк травяной похлёбываю.

Честно скажу: очко играет. Против трёх десятков его гридней и отроков… Если бы в лесу… и чтоб убежать можно было… Да хоть бы изготовиться! Мы-то… как были на вёслах. А они-то потихоньку… вокруг костра ходят, то брони взденут, то колчаны достанут.