Обноженный
Шрифт:
— Раз пришла — раздевайся.
Она вздёрнулась. Как от удара плетью. Носик ещё выше задрала. Платок потеребила. Страшно ей. А я улыбаюсь. Не, не по волчьи! Я ж её грызть не собираюсь! Так только… дырочку проколупаю. Улыбочку делаем соответствующую. Похотливо-многообещающую.
Вообще-то, мужчины в этой фазе прелюдии всегда очень много чего обещают. Много больше, чем смогут. Взрослые женщины это знают и автоматически делят на два, на четыре, на восемь… Но эта-то — ещё не в курсе.
— Изволь серебро показать.
Храбриться,
— Вот.
Я пнул ногой мешок, в который убрал пояс от скотника. Развязал горловину, показал кармашки с гривнами и ногатами.
— Три сотни кунских гривен. Пересчитывать будешь?
Она заворожено смотрела на мешок серебра. У её папашки в обороте в разы больше, но, столько сразу — она не видела.
Нет, ошибся. Дело не в завораживающем зрелище кучи серебра, дело в её надежде избежать необходимости исполнения обещанного. В гибели этой надежды.
До этого момента «исполнение подвига самопожертвования» представлялось ей чем-то отдалённым, умозрительным. «Может, и пронесёт». Даже если и не пронесёт, случится, то как-то… обобщённо. «Вот я — до, вот я — после». Уже — героическая.
А вот детали, подробности, проза жизни… «Как тут ходят, как сдают»… Сдают-ся.
У неё задрожали губы, она даже сделала шаг назад. Но я не пошевелился.
Конечно, если я сейчас начну «исполнять первую скрипку» — предлагать, направлять, уговаривать… как обычно для меня при общении с женщинами… Она по-сопротивляется, по-отнекивается, но не сильно. Потом соблаговолит позволить. Уступит, потерпит.
Нет, Катюха, надумала поработать проституткой — работай. «Сама-сама».
Пока я затягивал горловину мешка, она успела собраться с силами. Снова прежнее высокомерное, презрительное выражение на лице. Только глаза подозрительно блестят. Как от слёз.
— Ладно. Давай сделаем быстренько, что тебе там надобно, и я пойду. А то батюшка хватится — пошлёт стражу искать.
Это ты так угрожаешь? Забавно.
— Раздевайся и ложись.
Я задвинул мешок под лавку, сам уселся на лавку, подпёр щеку ладонью и радостно улыбнулся. Ну, я уже занял место в зрительном зале. Давай, подымай… занавес.
Под моим заинтересованно-раздевающим взглядом она снова смутилась, покраснела, начала теребить кончики платка. Потом лицо её окаменело, зубы сжались, взгляд уставился в стену выше моей головы. Она начала срывать с себя детали одежды.
«Вы помните, Вы все, конечно, помните, Как я стоял, Приблизившись к стене, Взволнованно ходили вы по комнате И что-то резкое В лицо бросали мне».Почти по Есенину. Так, мелочи: не «стоял» — а сидел, не «ходили» — а стояла, не «в лицо» — а на лавку.
Она нервно, резко, отшвыривая тряпки за спину, на лавку у двери, где стояло ведро с водой.
Впрочем, «деталей» на русских девках — немного. Пара платков, летник, поясок… Остановилась, замерла в растерянности. А дальше?
— Куда? Ну… Куда лечь?
— Рубаху сними. И ноговицы.
Вся вздрогнула, посмотрела пристально секунду, страшно побледнела, и вдруг, ни слова не говоря, не с порывом, а мягко так, глубоко, тихо, склонилась вся, и, подхватив подолы обеих, надетых на неё рубах, выпрямляясь, вздёрнула их над головой.
Решительность жеста была несколько испорчена косой — рубахи зацепились у Катерины на голове и она, сначала зло, а потом уже просто панически, почувствовав себя вдруг полностью беззащитной, связанной, голой передо мною, даже и не видящей ничего, пыталась выпутаться, дёргая одежду.
Красивое зрелище. Такой каскад тело- и тазо- движений — такого тела… и такого таза… — радует взор.
Озлобленное фыркание перешло в жалобный скулёж, когда я не смог подавить своих инстинктов.
Нет-нет! Это не то, про что вы подумали! Просто у меня, ещё из первой жизни, есть инстинкт: если женщина раздевается — ей надо помочь. Лифтёром никогда не работали? Я не в смысле подъёмного механизма.
Но стоило мне подойти и коснуться её пальцев в запутавшейся одежде, как она ойкнула и резко присела, пытаясь закрыть задранными локтями всё своё тело.
— Ну, ну. Не дёргайся. Сейчас распутаю.
Отцепил тряпки от заколки в волосах, откинул подол с лица, чуть придержал за темечко. Она сидела на корточках и на меня, снизу вверх, смотрели огромные, в полутьме плохо освещённой избы, тёмные глаза. Растерянные, испуганные, молящие… Щенячьи.
Бедная девочка. Зачем я её мучаю? На кой чёрт мне эта достоевщина с карамазовщиной? Да, она хороша собой, но каких-то особых страстей… Да и вообще, какие могут быть сильные страсти у взрослого, не сильно глупого полувекового «мужчины со средиземноморским загаром» к сопливой малолетке?! «А поговорить?» — не получится. «О чем мне с тобой трахаться?».
Но эта картинка с взрослым мужчиной и несовершеннолетней девушкой, почти ребёнком, просуществовала только в моём мозгу и только пару секунд. Потом Катерина рывком выдернула голову из-под моей ладони, встала и, хоть и была пунцово-красной и автоматически прикрыла свои грудки локтем, но вздёрнула нос. Прерывающимся злым голосом спросила:
— Ну! Долго ты ещё телиться будешь? Показывай — куда лечь. И покончим с этим.
Мираж из образов, эмоций, оценок и стереотипов 21 века — развеялся.