Оболочка разума
Шрифт:
Пять лет!
Доктор Рыжиков ерзал, но сдерживался. Его уже грозили вывести из зала. Он видел, что тут медицина бессильна. Акульи зубы чикинской жены сдирали мясо с его живого пациента до самых костей на глазах у всего честного народа. Что же делать? И судья была готова согласиться со всей этой нелепостью – ничего хорошего и ободряющего в ее судейском лице не читалось. И никто не возопил и не воспрял: да что же это, люди!
Видно, больной Чикин и им казался подозрительным.
Общая потеря сознания.
Их бы подключить тогда к искусственному, как подключают на операциях
Нет, надо обходиться своими силами. Рано просить подкрепления.
Слово было за адвокатшей. Но она и тут помогла Чикину. Забыла где-то его положительную характеристику с места работы, справки о его плодотворной изобретательской деятельности. Она рылась в потертом портфеле, чихала от пыли, извлекаемой оттуда, но нужных документов никак не находила. Судья с неудовольствием объявила перерыв для их доставки.
Этот перерыв оказался самым длинным в истории мирового судейства.
Потому что когда все встали и суд вошел, в зале не оказалось ни Чикина, ни доктора Петровича. А адвокатша, держа очки на расстоянии от глаз, объявила по клочку бумажки, который развернула опять-таки вместо искомых документов, что с обвиняемым Чикиным за время перерыва случился приступ гипер… чего-то вследствие перенесенной черепно-мозговой травмы. И он срочно-срочно госпитализирован. Возможности продолжать принимать участие в процессе не имеет. И все. Можно расходиться.
Так что Сильве Сидоровне пришлось чуть не впервые в жизни возроптать на боготворимого доктора Рыжикова.
– Сами вы больные! Еще ни одной койки, ни одной тумбочки, а больного ведут! Куда прикажете ложить – на пол?!
27
– На полу легче от тайных измерений прятаться, – серьезно пояснил, поднимаясь, больной Туркутюков. – Вчера опять этот армянин приходил с циркулем. Зачем меня все время меряют?
– Он совсем не армянин, – добродушно сказал доктор Рыжиков. – Он настоящий древний перс, а может, даже ассириец. Я бы такой породой гордился. И он вас измеряет не тайно, а явно, совсем не надо от него прятаться. Он стоматолог, который будет участвовать в операции. Очень толковый товарищ. Руки!
Доктор Рыжиков прикрикнул, так как Туркутюков снова потянулся руками к мякоти головы.
– А что вы сейчас рисуете? – тревожно спросил он. – Снова меня?
– Вас, – сказал доктор Рыжиков. – Но только будущего. После операции. Хотите посмотреть? В городе Смоленске, между прочим, живет железнодорожник Удодов. Лет десять назад при сцепке он попал между вагонами, и ему размозжило лицо буферами. Да еще глаз выдавило. Вы по сравнению с ним счастливчик. Я на его операции был в институте Бурденко, а потом в центральном
Заговаривая зубы, он что-то набросал и протянул Туркутюкову.
– Это… кто? – робко спросила туркутюковская маска, повернув к свету лист со слишком, может быть правильным лицом мужественного фоторобота.
– Допустим, вы, – сказал доктор Петрович как о деле простейшем и даже не заслуживающем внимания.
Маска долго молчала, высматривая. Потом выдавила из себя:
– Но так сделать нельзя…
– Почему можно сделать, чтобы прошли припадки, а это нельзя? – привел доктор Петрович неотразимый аргумент. – Это будет одна довольно серьезная операция и три попроще. Они не так больны, как… необычны. Ничего странного в этом нет, их сто лет делают, но многие о них ничего не слыхали… Вы про филатовский стебель что-нибудь слышали?
Туркутюков не слышал не только про филатовский стебель, он вообще ничего не услышал, оглушенный бурей нахлынувших чувств. Она разыгралась гулким стуком собственного сердца в обожженных ушах. Это была буря надежды, самая лечебная буря, которую никогда не боялся вызвать доктор Рыжиков. И даже всячески вызывал, пренебрегая угрозами приступа. Импульсы надежды могли вызвать в загадочных глубинах коры такие же землетрясения, как импульсы тревоги. И если Туркутюков выдержит их сейчас, на него уже постепенно, постепенно можно будет положиться.
Под пристальным взглядом доктора Петровича больной Туркутюков долго не отрывал взгляда от правильно симметричного лица на бумаге. Потом оглянулся по сторонам, наверное ища зеркало, в которое не заглядывал уже лет десять. Даже во время бритья – да, в общем, и брить было нечего…
Пронесло. Только лишь чуть засуетился, неуверенно двигая пальцами, руками, покачивая головой, не зная, как поступить с ошеломляющей бумажкой. Отдать обратно или навек прижать к груди. Но, кажется, впервые проклюнулась вера…
– А когда операция?
– Теперь уже скоро. – Доктор Рыжиков на всякий случай мягко отобрал рисунок, вспомнив про вероятность иска на несоответствие проекта с результатом. – Но для этого мы все должны поработать. И мы, и вы.
– Я? – Рука Туркутюкова потянулась к мякоти головы.
– Руки! – прикрикнул доктор Рыжиков. – Придется вам каску надеть и зафиксировать.
– А как мне поработать? – почти нетерпеливо спросил мягкоголовый летчик на своем немного странном наречии.
– Часть работы вы уже сделали, самую героическую, – воздал доктор Рыжиков должное, чтобы еще больше взбодрить пациента.
– Я?! – прижал к груди руки человек, спасший целый транспортный самолет десантников.
– Вот так и держите! – приказал ему бывший десантник. – А то привяжем. Тогда уже Девятого мая сможете выйти на встречу ветеранов. Хотите?
По лицу больного Туркутюкова трудно было понять, хочет он или нет.
Не только потому, что непонятно было, чего хотеть – чтобы привязали руки или чтобы выйти Девятого мая… Главное – потому, что лица у больного Туркутюкова все еще не было.