Оболочка разума
Шрифт:
– Вот тут надо еще прогнуть, – доктор Петрович поднес листок к синему огоньку спиртовки, чтобы заготовка помягчала. Сначала подержал в одной руке, потом в другой, дуя на освободившиеся пальцы. – Ему, наверно, было бы приятно знать, что этот плекс мне подарили в аэропорту, в мастерской. За летчика Стремилова. Тоже краниопластика. Поменьше, конечно. Он, правда, не в самолете разбился, а на мотоцикле. Ехал ночью на рыбалку и прыгнул с моста, не заметил объезда. Мост наполовину был разобран. Или наполовину собран после ремонта. Но ему от этого было не легче лететь. Вот так… Смотрите, как сама природа слепила. Как вы думаете, Сулейман, можем мы мастерскую открыть
Из этого понятно, что шла примерка к туркутюковскому черепу недостающих запчастей. Пока еще на макете. Доктор Рыжиков незаметно для себя разговорился, подбадриваемый искорками, то и дело вспыхивающими в глубине сулеймановских темно-коричневых глаз. Сулейман уважительно молчал, не перебивая старшего, а эти искры то простодушно удивлялись, то поддакивали, то позволяли себе мягко усомниться. Доктор Рыжиков говорил специально, чтобы полюбоваться и вызвать их на разговор.
Только когда дело коснулось Чикина, искры печально угасли. Слишком большой загадкой была женщина-судья, чтобы можно было доверить ей судьбу маленького человека с двумя высшими инженерными образованиями.
– А бывает, – попытался найти просвет Сулейман, – другой улыбается, улыбается, кивает, такой приятный с виду, душевный, а в конце тебя раз – и по горлу. Только ты ему и доверился…
– Бывает… – печально вздохнул доктор Рыжиков, потому что это было еще хуже, чем заведомая неприязненность судьи. – А с другой стороны, как ей кому-то поверить, если со всех сторон клянутся? Разве она виновата, что не умеет читать в мыслях?
– Да ему только на лицо посмотреть, и все видно! – вынес свой приговор Сулейман.
– Я знал одного человека, – сказал доктор Рыжиков, – по лицу – врожденный жулик, бери и сажай, даже фамилии не спрашивай. А на самом деле – честнейший парень, каждый его облапошит как хочет… Щепки лишней себе не возьмет. И даже нужной.
– А я одного знал, лицо такое благородное, как будто он сам наместник пророка. Прямо честнее уже некуда. А сам держал в сейфе голых девушек. Доставал и продавал знакомым за дорогую цену.
– Голых девушек в сейфе?! – ужаснулся доктор Рыжиков.
– Карточки! – успокоил его Сулейман. – Целые пачки!
Видно, доктор Рыжиков глянул на него с некоторой подозрительностью, потому что он спешно добавил:
– Не подумайте, я у него не брал. Я уже был женатый, семейный. Я у одного видел. Когда этот благородный от инфаркта умер, его сейф комиссия вскрыла, там все это нашла. Акт составила. Все прямо рты пооткрывали. Так он любил про порядочность говорить, про уважение к старшим… Прямо всем своими моралями надоел. Его как кто увидит, так сразу про свои проступки вспоминает, краснеет, прямо трясется, что виноват…
– Ах, Сулейман, – вздохнул доктор Петрович, – сколько вокруг нас таких судей…
– На одну вину штук, наверно, шесть, – подсчитал Сулейман. – Или семь…
Доктор Рыжиков хмыкнул. И почему-то захотел спросить:
– А как вы стали врачом, Сулейман?
– Думаете, уже
Доктор Рыжиков несколько минут помолчал. Ему тоже захотелось доверить Сулейману что-нибудь важное из своей жизни. Может, даже то, что фактически он уже больше двадцати лет должен лежать в братской могиле, откуда его случайно извлекли. И что поэтому он живет сверхлимитную, даром даренную незаконную жизнь. И его всегда могут спросить: а как ты ее растрачиваешь, такой-сякой, недобитый? И в последнее время чаще, чем раньше, под сердце заползает ледяной холод: а если правда, что таких там много, оставленных живыми? И после этого всю ночь кричишь из свежей ямы небольшой перекуривающей бригаде с лопатами: «Прощайте товарищи!» А слова не долетают, шлепаются рядом в глиняную холодную кашу…
Но пока сказал другое:
– Но вы-то…
– Стоматологом стал… – Сулейман извинился улыбкой. – То есть стану. – И почему-то, помедлив, добавил: – Может быть.
– Почему «может быть»? – спросил доктор Петрович.
– Да… так. Посмотрим. Как-то незаметно, зубников всегда не хватает. А зубов больных много… – Он еще раз подумал, можно ли все доверить. Решил, что можно. – Знаете, жена моя человек хороший, наивный. Но у нее много родственников. И тоже разные люди. Одни работают с лопатой, все руки в мозолях. Другие все время считают. Считают, считают, считают… Вот они собрались вместе и обступили меня. Те, которые считают. И стали объяснять, объяснять… Что за зубы потом остается, кто заплатит, объясняли. А за рак потом кто заплатит, объясняли. Ты о жене, о детях подумай, объясняли. Наверное, я о маме тогда забыл немного, о жене много думал. Но она у меня хорошая, наивная. Только потом пришлось уехать, чтобы ничего уже не объясняли, чтобы самому все понять. Спасибо, Лев Христофорович сюда позвал. Он ничего не объясняет, говорит: сам думай. На людей смотри… На вас смотри, говорит. Только как он зубы не лечит – не смотри, говорит!
Доктор Рыжиков только было расслабился, чтобы тоже доверить Сулейману что-нибудь важное, как зубы спугнули его. И он сказал, прилаживая к черепу уже, наверное, сороковую плексовую заплатку:
– Мы с вами как в окопе перед боем, Сулейман. Сидим себе, патроны протираем, гранаты раскладываем… Разговариваем о чем попало, только не о бое. О нем только думаешь, но не говоришь…
И поднял на свет свежесобранный череп, чтобы осмотреть швы и стыки. Погладил ладонью заплатку, проверяя, гладко ли легла в свое фигурное окно. Заплатка была не заплатка, а даже полчерепа с изрядным куском лба и основанием носа.
– Прямо скульптура, – с уважением оценил Сулейман.
– Скульптура-то скульптура… – Доктора Петровича грызли творческие сомнения. – Нет, за нос я боюсь. Что-то с носом не то. Будем пробовать не цельноштампованный, а прицепной, из бутакрила. Замешивайте, Сулейман. Попробуем и так, и так. Что лучше.
Сулейман замешивал розовый порошок, мял в пальцах самогреющуюся пасту, смотрел на доктора Петровича, как велел учитель Лев Христофорович. И от этого почему-то вспоминать маму было не так виновато, как раньше.