Оборотень
Шрифт:
– Здравствуй, Лесовик! Слыхал я, какую возню в лагерях ты организовал – дня не проходит, чтобы воры стенка на стенку не пошли.
Лесовик печально улыбнулся. Он создал свою религию, может быть, несколько отличную от классической воровской философии, но тем не менее имеющую такое же право на жизнь, как и всякая другая. Это была религия преступников новой формации, более жизнеспособная, применимая к современным условиям. Он не считал себя раскольником, а тем более не считал свое учение какой-то крамолой, просто он так жил, и заведенный порядок был для него естественным, как дыхание.
Лесовик прекрасно знал о том, что все воровские зоны считают его антихристом и призывают на его голову все кары небесные. Но если он падший ангел, тогда кто же на этой земле пророк?
– Разве я похож на кровожадное чудовище, которое способно сожрать собственных братьев? Вижу, Мулла, что ты меня совсем не знаешь. Жаль, что у нас раньше не было времени познакомиться поближе. Где мы с тобой встречались – в челябинской пересылке?
Мулла нахмурился, вспомнив о том, что случай когда-то и впрямь определил их с Лесовиком в одну камеру – в то время никто не мог предположить, что тот станет ссученным вором номер один: если бы можно было предвидеть подобный расклад, Мулла самолично завязал бы крепенький шарфик у Лесовика на шее.
Не дождавшись от Муллы ответа. Лесовик продолжал:
– Эх, жалко, развели нас тогда дорожки, а то кто знает, может быть, на одной стороне воевали бы!
Сучий пахан в упор смотрел в глаза Мулле. Два вожака, они тонко понимали значение пристального взгляда, придавая ему порой смысл куда больший, чем произнесенным словам. По понятиям более слабый должен опустить взгляд – именно так в волчьей стае один самец подавляет другого самца и становится вожаком. И если взгляд будет слишком долгим, то это всегда воспринимается как вызов. Сейчас уступать не хотели ни Лесовик, ни Мулла.
– Так о чем базар? – наконец проговорил Лесовик, слегка растягивая слова. В его повадках ощущалась ленца, и если бы Мулла не знал ссученного пахана, то мог бы предположить, что подобная манера вести разговор – это своеобразная маска. Но сложность заключалась в том, что Лесовик не играл роль короля – он был им, и это ощущали даже правильные воры.
– Если ты считаешь себя вором, то должен согласиться на сход – пусть братва решит, как нам делить зону.
– Ты меня умиляешь своей наивностью, Мулла! Ты находишься в моем доме, который вы называете «сучьей зоной». Так вот что я тебе хочу сказать: в чужой монастырь со своим уставом не ходят.
Ответ был произнесен предельно жестко. Криво улыбаясь, Лесовик добавил:
– А может, тебе суки не нравятся? Вот что я тебе скажу: тут качать права не резон. Щелкну двумя пальцами – и мои молодцы успокоят тебя на веки вечные. А приставил я к тебе охрану для того, чтобы тебя не порвали на части, слишком много накопилось претензий у нашего брата к вам, правильным ворам. Вот что я тебе предлагаю, Мулла: переходи вместе со своей шоблой на нашу сторону.
– А если я откажусь?
– Мне останется только пожалеть тебя – мои бойцы тебя на куски порежут. Ты мне лучше ответь, что было бы со мной, если бы я попал к вам в лагерь?… Мне страшно об этом даже подумать. Тебе же я даю шанс выжить, у тебя есть время подумать до утра. Я все сказал.
Дверь захлопнулась, и вновь барак погрузился В полумрак. Мулла первым нарушил молчание:
– Лесовик высказался откровенно. Если мы не поменяем свою черную кожу на красную, то завтра в наших малинах по нашим скверным душам будут плакать марухи. У нас есть выбор. Кто как думает?
– Мулла, о чем базар, мы уже выбрали себе судьбу!
– Если откажемся сразу, то Лесовик просто сразу переколет нас, как связанных овец. Здесь нужно действовать похитрее.
– Мулла, не играй в темнило, раскладывай марьяж, – поторопил дружка Лупатый.
– Надо кончать с этим беспределом в зонах. Откуда все лихо идет? От сук! Если мы Лесовика порешим, то беспредел уляжется.
– И как же ты это себе представляешь?
– Сначала нужно заморочить пахана, наболтать ему всякого. Пусть поверит, что мы продались. А как целоваться полезет, тогда его и нужно уделать.
А уж там, бродяги, беремся за ножи и режемся до последнего – нам не привыкать.
Куда ни глянь – всюду безнадега! Плохо быть оторванным от воровской семьи, с которой сроднился за многие годы; хреново попасть в сучью зону, с которой одна дорога – под могильный холмик, и уж совсем невыносимо умереть под ударами озверевших сук.
А Мулла спокойно продолжал:
– Давайте разложим карты, на кого упадет бубновый туз, тот и замочит Лесовика. Думаю, расклад для вас ясен, бродяги. У первого не будет никаких шансов выжить, но остальным еще может подфартить. Может, кто думает иначе?
Бубновый туз – карта скверная во всех отношениях, даже накалывают ее, как правило, насильно и «лепят» на самом видном месте, чтобы знающий мог издалека заприметить. А при жеребьевке бубновый туз не только пакостная карта, но и некая «черная метка», указывающая на погост.
Мулла аккуратно и очень тщательно тасовал колоду. В эту минуту он походил на циркового фокусника, который в любую секунду извлекает из вороха разложенных карт нужную. Но на сей раз игра могла быть только честной – никаких крапленых карт! Слишком велика ставка – человеческая жизнь!
Карты зеки умели делать всегда, порой сотворяя их почти из ничего.
Аккуратно разрезанные листки бумаги многократно слюнявили, пропитывали потом, склеивали хлебом, рисовали рубашку. Тюремные карты всегда получались лучше фабричных: в них безымянный тюремный Левша вкладывал весь свой невостребованный талант.
Рубашка у тех карт, которые тасовал Мулла, была выполнена в виде вихляющегося скелета, который, казалось, собирался соскочить с плотной бумаги на нары и, громыхая костями, пуститься в устрашающий танец. Скелет выглядел почти символично, его оскаленная улыбающаяся пасть, словно уста оракула, должна была объявить кому-то смертный приговор.
Два десятка воров, собравшихся в круг, с волнением ожидали, на кого падет выбор. Первая карта, шлепнувшись на стол, усилила напряжение. Шестерка треф. За ней полетели вторая, третья, четвертая. Дама червей, десятка пик, валет бубен… Краем глаза Мулла заметил на лицах воров, мимо которых пробежала костлявая, трудно сдерживаемую радость. Однако эта радость была преждевременной – судьба-злодейка могла зацепить каждого и на втором круге. Так оно и получилось – бубновый туз оказался тридцать пятой картой и достался молодому вору по кличке Белый. Свою судьбу Белый встретил спокойно – поднял глаза к небу (не то помолился, не то просил у кого-то прощения), а потом осторожно взял роковую карту. Оказывается, смерть может являться к жертве и в облике маленького кусочка плотной бумаги… Белый небрежно швырнул карту на нары и спокойным, ничего не выражающим голосом произнес: