Оборотень
Шрифт:
Эрлинг сделал паузу. В зале было так тихо, что можно было услышать, как упала иголка. Он продолжал:
— В прачечной был котел для кипячения белья, и у меня были на него особые виды. Сразу скажу: огня под ним не было и он был пустой. Я зажег спичку и увидел, что котел закрыт большой деревянной крышкой. К несчастью, на крышке имелась деревянная ручка. Она мешала нам лечь на крышку, и потому я перевернул ее ручкой вниз. Это тоже была роковая ошибка. Вообще все было роковой ошибкой, мне следовало сидеть дома с родителями и решать какой-нибудь дурацкий кроссворд из иллюстрированного журнала. Так было бы лучше для всех.
Я подсадил Ольгу на крышку, что было совсем не легко, и следом залез сам. Меня оправдывает то, что я страшно нервничал, хотя никаких дурных предчувствий у меня не было. Крышка оказалась непрочной, она сломалась под нами, и Ольга вместе с досками и гвоздями упала в котел, я же удержался потому, что лежал с краю.
Мы с Ольгой оба словно ополоумели.
Дело
Я оказался в толпе, собравшейся перед гостиницей, люди терялись в догадках. Говорили, будто часовщик Хермансен затолкал Ольгу в котел для кипячения белья, чтобы сварить ее, но не успел и от раскаяния повесился. От Ольги никто ничего так и не добился. Она твердо стояла на своем: в подвале ее не было. Это заявление не выдерживало никакой критики, но Ольга не сдавалась.
Эрлинг не делал пауз, рассказывая, чем кончилась его четвертая любовь. Без всякого перехода он продолжал говорить о том, что сексуальная распущенность невозможна, потому что она наталкивается на биологические и другие известные естественные препятствия, и о том, что форма наших лекций как средство общения между людьми безнадежно устарела. Ни в афишах, ни в записях Эрлинга, ни в программе, ни где-либо еще об этом, разумеется, ничего не упоминалось. Он говорил бегло больше часа, ни разу не споткнулся и закончил свое выступление изящным поклоном.
В середине этой странной импровизации его охватил страх. Не было никакого сомнения, что его лекция более или менее удалась, хотя ему самому было неясно, как это могло получиться. Набитые Умники в первом ряду не аплодировали. Выступая, Эрлинг не смотрел на этих людей, но теперь взглянул и понял, что оскорбил их, они бы с удовольствием увидели его висящим рядом с часовщиком. Эти Набитые Умники любили собираться в Театральном кафе и в некоторых других местах, они проштудировали все, что можно, о комплексах и пришли на лекцию во всеоружии. А этот Эрлинг Вик стал говорить о том, чего не было в программе, — о каких-то новых формах лекций и о том, как наивно думать, будто существует сексуальная распущенность. Кто из вас знает об этой распущенности не понаслышке? — нагло спросил он. Я бы попросил вас описать ее мне. Потому что я не представляю себе, что под нею подразумевается.
Как велит обычай, председательствующий поднялся на сцену, чтобы поблагодарить лектора. От оскорбления лицо у него посинело. Он изучал уголовное право.
Эрлинг припомнил всю свою лекцию. В таких сложных ситуациях легко забыть что-нибудь существенное, имеющее большое значение. Впоследствии свидетель изменил свои показания, говорят про такие случаи. Для того чтобы в рассказ попали все нюансы пережитого, нужно заново все пережить. Теперь оно может выглядеть совсем по-другому, в нем могут обнаружиться новые пласты, и вся история предстанет как бы в другом ракурсе. Бесполезно даже пытаться с одного раза рассказать и о том, что случилось, и о своих мыслях по этому поводу.
Когда Эрлинг стоял на кафедре и никак не мог начать лекцию, мало сказать, что ему было неприятно, он даже крикнул, что никто ничего не знает заранее, ибо понял: как ни противно, но ему придется прибегнуть к своим записям. Или ему останется спрыгнуть с кафедры и бежать. Ведь он только что сообразил, что требуется изменить форму лекции и что сексуальной распущенности вообще
Эрлинг знал этот тип женщин, хотя его представительницы заметно отличаются друг от друга. Есть женщины, с которыми судьба неласково обошлась в ранней юности, будь то дома, в школе или в любом другом месте. Но вот они приблизились к тридцати и смогли взять реванш. Когда-то они страдали оттого, что некрасивы и что многие считают их глупыми, исключительно потому, что их внешность не соответствует общепринятым нормам смазливости и они не умеют нести всякий вздор. Они были замкнуты, и их внутренний мир отличался от внутреннего мира их сверстниц или, другими словами, у них вообще был свой внутренний мир. Из-за этого они и были одиноки. В юности они завидовали легкомыслию своих сверстниц, их способности болтать ни о чем, умению находить друзей и подруг, тогда как возле них самих никого не было. Многие из таких женщин только начинают расцветать, когда другие уже отцвели. Девушка, которой все давалось слишком легко, оказывается беспомощной, когда первые цветы облетают, в один прекрасный день она с недоумением оглядывается по сторонам: за мной всегда столько ухаживали, почему же я теперь одна? Мужа своего она больше не находит интересным, да и он тоже больше не видит в ней ничего привлекательного — Господи, раньше было так весело, а теперь такая скука! — и они зевая возвращаются из кино домой, где их ждет гора грязной посуды. Потом они замечают, что гадкий утенок неожиданно оказался прекрасным лебедем, пришло его время. И те, кому все давалось легко, чувствуют себя обманутыми, они не понимают, что же произошло, а все так просто: внешние обстоятельства не заставили их развивать свои внутренние резервы. Когда же блеск молодости потускнел, они остались ни с чем, не имея ничего ни внутри, ни снаружи. А лебедь плывет и красуется, теперь все ухаживают только за ней, думают куры, и одна курица кудахчет другой: но ведь она никогда не была красива? Потом куры начинают замечать, что она стала неотразимой, находчивой, умеет смешить мужчин, и тогда они вспоминают о рекламе какого-то средства от пота, покупают себе флакон за флаконом, но это не помогает.
Эрлинг понимал, что эта женщина была когда-то гадким утенком, и хотя он знал, что его поведение не останется незамеченным, уже не смотрел ни на кого, кроме нее, это она в тот вечер обновила форму его лекции. Она была плотная, волосы у нее были густые и темные. Очень широкий, из-за этого даже казавшийся низким лоб, темные густые брови и синие, как лед, глаза. Нос у нее был с горбинкой. Она без смущения, с улыбкой смотрела на Эрлинга, немного вызывающе, если прибегнуть к клише. И вдруг произошло чудо. Его душа, которую он раньше никогда не видел, пронеслась по воздуху и исчезла в глазах этой женщины — она полюбовалась ее чуть впалыми щеками, какие можно видеть на изваяниях молодых египтянок, принадлежавших к высшей касте, и приподнятыми скулами, а потом скрылась в ее голове, но что она там делает, Эрлинг не знал. Лишившийся души, он ждал, когда она вернется к нему. Не удивительно, что он молчал. Но вот женщина в третьем ряду приоткрыла уста, душа Эрлинга выпорхнула из них и вернулась домой. Он решил, что она сделала какое-то важное открытие, но душа ничего не сказала ему о том, что видела. Зато она, словно почтовый голубь, передала Эрлингу мысли этой женщины: интересно, что еще придумает этот человек? Тогда-то он и сказал четко и громко: Никто ничего не знает заранее.
(Фелисия получила полный отчет об этой лекции на другой день после того, как весь вечер напрасно прождала Эрлинга в кафе. С его именем было связано много скандальных историй, он вел себя все более дерзко, пока его не настигло возмездие.)
По лицу женщины скользнуло удивление, потом она приоткрыла губы и беззвучно засмеялась. Эрлинга поразили ее зубы, крепкие, широкие. Он подумал, что такими зубами ничего не стоит откусить палец. Хлопнув своими записями по кафедре, он отодвинул их в сторону, отступил на шаг и выложил публике все об Ольге, котле для кипячения белья и часовщике Хермансене. Но прежде он сказал: Сейчас я докажу вам, что сексуальной распущенности не существует.
Это прозвучало как выстрел. По залу словно пронесся шорох, когда триста голов разом откинулись назад, точно тонкие шеи не могли выдержать их тяжести (Эрлинг подумал, что на такие случаи хорошо бы иметь с собой топор, но теперь он все равно уже не мог бы воспользоваться им). После этого он смотрел только на свою новую подругу, его глаза ни разу не оторвались от ее лица, шеи и плеч.
Ему вдруг почудилось, будто он упал с луны и нужно примеряться к новым обстоятельствам. Зала он не видел, лишь чувствовал, что там происходит, глаза его были устремлены на эту женщину, обращался он непосредственно к ней, это было так явно, что многие уже с любопытством тянули шеи. Больше часа его взгляд был погружен в ее. После невнятного вступления голос его окреп и зазвучал как обычно. Он быстро прикинул в уме, можно ли обращаться к ней на «ты», но решил выбрать нейтральное «вы». Ведь никто ничего не знает заранее.