Оборотни Митрофаньевского погоста
Шрифт:
– Стряслось что, Арсений? На тебе лица нет...
Корвин-Коссаковский заверил друга, что лицо на нём есть и с ним всё в порядке, потом уведомил, что к шести вечера в пятницу ждёт его у себя - от него они поедут к графине Нирод. Наконец, помолчав, неохотно рассказал о своих поисках и о визите в дом к тетке покойника. Не скрыл и страха, охватившего его, когда увидел деньги и карты на столе и часы на комоде, которых минуту назад там не было.
– Я думал, - он поморщился, - что я посмелее. Ну да, ладно.
– Чертовщина это, - с армейской прямотой рубанул Бартенев, - чтобы наверху в пустой квартире валялись тысячи и бриллианты, а внизу у привратника ключ... Такого не бывает. Давно бы всё подчищено было.
Корвин-Коссаковский не возразил, но спросил:
– Ты сказал, Порфиша, часы те, у покойника, немецкий гавот играли. Не помнишь, какой?
– Помню, - Порфирий был тверд, - тот самый, что и часы нашего математика пели, покойника Евграфа Шиловского. Песенка про прошедшую любовь, что ли... Всё, мол, прошло.
– Сам он петь не хотел, ибо знал, что в его исполнении никто напева не узнает.
Арсений, вспомнив, что петь друг подлинно не умел, а в немецком был сведущ больше, чем в латыни, но хуже, чем во французском, напел приятелю припев про Августина.
– Она?
Порфирий кивнул. Она самая-с. Корвин-Коссаковский вздохнул и печально улыбнулся.
– Только она не любовная, Порфиша, она - чумная... Все пропало, дескать.
– Ну, того не знаю, а что до часов, так там и цепочка диковинная была, - Бартенев резко поднялся, - ладно, у меня два часа сейчас свободные, давай проедемся туда да на месте и поглядим, - Порфирий уже надевал шинель.
Корвин-Коссаковский встал. Ему до нервного трепета не хотелось возвращаться в проклятую квартиру, но он был слишком противен себе в своём вчерашнем малодушии, чтобы проявить его снова. Он молча последовал за другом, по пути безмерно восхищаясь Бартеневым: тот шёл на нечистую силу, как на вражеский редут, с полным хладнокровием и ледяным спокойствием. Арсений рядом с ним и сам приободрился.
Истопника на этот раз не было, но тощая консьержка охотно ссудила господ ключами, была полна желания проводить их, но Бартенев с неожиданной для него генеральской вальяжностью отказался от её услуг, и они прошествовали наверх вдвоём. Ключ щелкнул в замке, Бартенев пробормотал: "С Богом!" и вошёл. Оставшись на мгновение один за дверью, Корвин-Коссаковский тайком перекрестился.
Войдя, содрогнулся.
В прихожей было темно, но Бартенев уже прошёл в зал и раздвинул шторы. Корвин-Коссаковский обомлел и замер. Вчерашняя комната была вся подернута пылью, и крохотные пылинки кружились в воздухе в просвете пыльных штор. Пыль была на поверхностях столов и бюро, запылены были, точно не протирались годами, подлокотники кресел и полки шкафов. Он заглянул в гостиную. Стол всё так же стоял посреди комнаты, но был пуст. На нём лежал такой же тусклый и белесый слой пыли, что и в зале, воздух был затхлый, как в склепе, при этом стулья стояли иначе, чем вчера, ровным полукругом возле стола. Арсений заметил в углу даже икону, но и киот был подёрнут паутиной, такой же серой, как и всё вокруг. На всём помещении лежала печать застарелой унылой запущенности. Арсений снял икону и платком очистил киот.
Бартенев бросил взгляд на Корвин-Коссаковского, но ничего не сказал, вышел в прихожую. На комоде тоже был слой пыли, ровный, не потревоженный их вторжением.
– А когда, Брандт тебе сказал, жилец прошлый выехал?
– В начале октября.
– Две недели назад, получается?
– Угу.
– Да, напылила нечисть. Столько и за год не накопишь.
Корвин-Коссаковский был благодарен Порфирию за доверие, и на сердце его потеплело ещё и потому, что сейчас, стоя рядом с ним, он не испытывал того мучительного вчерашнего страха, почти мистического ужаса, что пережил, увидев часы на комоде. Этот человек непонятным образом усиливал его.
Бартенев решил ещё раз обойти квартиру, теперь они зашли в спальню, прошли по двум другим комнатам. Ничего, всё везде было запылено и заброшено, везде царил всё тот же тяжелый дух подземелья. Они пошли к выходу, в прихожей остановились. Бартенев уже вынимал ключи, как напрягся и быстро прошептал.
– Ты видел? В зеркале?
Арсений видел. В зеркале, точнее, в мутном пыльном зазеркалье, появилось лицо старухи, то ли мертвое, то ли, со следами старческого разложения. Корвин-Коссаковский закусил губу: у нее были подлинно его глаза, чёрные, с большими фарфоровыми белками, но провалившиеся в глазные впадины и окруженные бурой тенью, - те же, что он видел вчера. Впрочем, мгновение спустя он уже сомневался, что видел что-то, кроме причудливых пыльных разводов на стекле да игры света.
Но Порфирий Бартенев потёр лицо рукой и тихо попросил:
– Пошли отсюда.
Арсения не надо было уговаривать. Они вышли, Корвин-Коссаковский захлопнул дверь и дважды провернул ключ в замке, они спустились и сдали ключ консьержке.
– Не подошла господам квартира?
– любезно, чуть кокетничая, осведомилась она.
Господа не очень-то вежливо что-то промычали и торопливо покинули парадное. На душе у обоих помутнело, Бартенев пожаловался на легкую тошноту, Корвин-Коссаковского тоже чуть мутило. Арсений повез Порфирия в академию, почти всю дорогу оба молчали, но, уже выходя из экипажа, Бартенев остановился на подножке.
– Слушай, а ты можешь племянниц-то своих не везти к графине в пятницу?
Корвин-Коссаковский смерил друга печальным взглядом. Он не хотел посвящать его в свои семейные проблемы, но коротко обронил, что спрятать можно только от непогоды, но не от нечисти...
Порфирий, казалось, понял больше, чем хотел сказать Арсений.
– Стало быть, девиц не особо и вразумишь?
– Увы, да, - поморщился Арсений, - они... родители дурью маялись, бранились да лаялись, не до девчонок им было. А если Ваню, пока поперек лавки лежит, не выучишь, - все пропало, Ивана уже не научишь, сам же понимаешь. Поздно теперь вразумлять. Все, что можно - опознать этих людей в свете. Но даже и тут - боюсь, я не смогу скомпрометировать их в глазах племянниц. Мне никогда не удавалось ничего им внушить. Молодежь...
– Ясно, - Бартенев со вздохом кивнул, - но как их опознать? Не с крыльями же нетопыриными они на бал явятся?
– Не с крыльями, - вяло согласился Арсений.
– Беда и в том, что там около двухсот человек будет, Порфиша.
– Сколько?
– ахнул Бартенев.
– Около двухсот, - вдумчиво повторил Корвин-Коссаковский, но тут же и успокоил друга, - но половина - женщины, а из ста мужчин, надеюсь, пятьдесят будут старики да отцы семейств. Еще человек двадцать пять - люди всем известные, депутаты, высокопоставленные чиновники, приближенные градоначальника и сыновья всем известных семейств. В чистом остатке - две дюжины человек. Это молодые люди, танцоры и женихи. Я велел найти мне полный список этих молодцов и надеюсь вечером или завтра утром получить его. Но всё равно, искать придётся иголку в стоге сена. Да и времени мало.