Оборотни Митрофаньевского погоста
Шрифт:
– Мне нужен тот, кто делал ангела на подзахоронение возле дороги с французской эпитафией, - тон Корвин-Коссаковского, властный и жесткий, заставил их обоих поднять головы.
Гравировщик покачал головой.
– Нет Потапова, утонул уж с год, но Ванька не хуже сделает.
Арсений был разочарован, но виду не подал.
– Точно ли? И столько стоит такой?
– Чёрный ангел? Двести сорок рублёв, барин, а можем и белого сделать...
– Ванька - ты?
– прыщавый кивнул, - пошли, поглядим...
Юнец быстрым взглядом окинул пальто, пошив коего стал заказчику в сорок рублей, фасонную шляпу и дорогие лайковые перчатки, твердую линию рта, черные глаза и зализанные по последней моде височки. Дело пахло заказом, и он торопливо обтёр руки и вышел следом за барином на церковный двор. Арсений и надеялся, что в чаянии дорогого заказа каменотёс разговорится. Они прошли к могиле напрямик, по тропке за храмом.
– Я хотел бы поменять надгробие тети, проезжал мимо, это мне понравилось, - бросил Корвин-Коссаковский небрежно и повелительно, - жаль мастер утоп... Давно это сделано было?
– Года четыре или три тому, барин, когда молодого господина к тетке его прикопали. Народу явилось на похороны... жуть-с.
– Молодой? Чего же умер?
Прыщавый пожал плечами.
– Не знаю, Потапов говорил, что и похороны странные были, и гроб в нашу церковь не заносили. Но не самоубийца, нет, иначе не разрешили бы тут хоронить. Потапов вроде говорил, с Большой Дворянской он... Публика была чистая-с. Все рыдали-с.
– О, а где же имя-то?
– словно спохватился Корвин-Коссаковский, останавливаясь у могилы.
– На надгробие не поскупились, а имя, племянника и тетки, сказали, после закажут, хотели на серебре, да так и не пришли... Но фамилия такая... обычная.
– Небось, мать заказывала? Может, сама уж умерла?
Но камнерез только развёл руками: профессия сделала его равнодушным к вопросам жизни и смерти, что же говорить о таких пустяках? Пока Арсений выяснял время выполнения заказа и возможности транспортировки памятника на Громовское кладбище, оба они вернулись к церкви. Бартенев терпеливо дожидался друга, при этом ожидание ему скрасил оставшийся гравировщик, рассказавший жуткую историю о призраке чёрного кота. По преданию, в этого кота превратился знахарь и чернокнижник Прокопий, который жил рядом с кладбищем. Он увлекался чёрной магией и лечил пациентов порошком из костей покойников. Как-то ночью его навестил дьявол и купил его душу, вручив в качестве платы рецепт эликсира бессмертия. Чтобы изготовить этот эликсир, Прокопий в ночь на Пасху приволок на кладбище грешницу, девицу легкого поведения, которую подцепил у гостиницы Михельсона, привязал её к кресту, выколол глаза, отрезал язык и начал наполнять кровью ритуальный кубок, который ему необходимо было осушить до рассвета. Но, соблюдая все тонкости ритуала, Прокопий замешкался и не успел. С первыми лучами солнца он лишился сил, упал на землю и в муках скончался. А когда его нашли, смердящий труп знахаря усеяли мириады червей. Очевидцы клялись, что правая нога старца стала кошачьей. После этого на кладбище стали встречать большого чёрного кота, который яростно кидался на посетителей погоста и пытался их загрызть...
Порфирий Дормидонтович слушал с интересом, но был рад увидеть вернувшегося друга, по задумчивому виду которого понял, что кое-что тому узнать удалось. Однако заговорил Корвин-Коссаковский не раньше, чем они выехали на Лиговский проспект.
– Не всё безнадежно, Порфиша. По неточным данным, покойник с Большой Дворянской, умер три-четыре года назад. Молодой человек, не самоубийца, стало быть, по нашим спискам не проходил. Но такой случай, чтобы аристократ умирал молодым - незамеченным не остаётся. Не дуэль ли? Я наведу справки.
У дома Корвин-Коссаковского на Лиговском тот снова заговорил, бесстрастно и размеренно:
– Слушай внимательно, Порфирий. Я за неделю всё, что могу, сделаю, ты же вели Федору генеральский мундир свой к пятнице в порядок привести. Я и тебе приглашение в дом графини достану. Вдруг чего заметишь? Если что раньше выясню, - к тебе заеду. Сам же ты об этом - никому ни слова.
Бартенев кивнул. Он не был светским человеком и бывать в обществе не любил, но сейчас понимал, что отказать Арсению нельзя. При этом сердцем ощутил, что впереди его и друга ждёт что-то тягостное и мерзкое, что почти осязаемо наползало на них зловонным болотным маревом, сновало, прячась за полуоблетевшими древесными кронами серым нетопырём, подстерегало чёрным котом-оборотнем, норовя наброситься и разорвать...
Глава 3. Семейные огорчения Корвин-Коссаковского.
Причина всех бед мира - недостаток любви.
Фома Аквинат.
Дом Корвин-Коссаковского на Лиговском принадлежал его отцу. Арсений вырос здесь, мог бы пройти по всем комнатам и залам вслепую. Ныне, после смерти отца, он жил один в пяти комнатах бельэтажа, сдавая остальные три этажа, вел тихую жизнь вдовца и, хоть женщины ещё выделяли его из толпы и улыбались ему, второго брака не хотел, ибо сам не заметил, как в душе его поселилось некое странное на первый взгляд равнодушие к миру. Он не смог углядеть и обозначить для себя его причины, но с годами всё чаще ловил себя... нет, не на унынии или вялом тяготении жизнью, но скорее - на величавой тоске Екклесиаста, мудрой печали пресыщения суетой.
Всё, что волновало когда-то, давно утратило смысл, помыслы честолюбивые и любовные опали, как листья в октябре, и сегодня долгими осенними вечерами жизнь спрессовывалась для него до мизера: свеча в шандале, книги, чернильница и лист бумаги. Быть мудрым означает умереть для этого мира, ибо Бог нас создал для себя, и наше сердце будет неспокойным, пока не успокоится в Нём. Он - успокоился, давно перестал думать о завтрашнем дне, даже написал завещание, отписав всё сыну, обучавшемуся в Сорбонне, и значительные суммы - трём племянницам.
Рассказ Порфирия Бартенева подлинно изумил его, потряс неожиданностью и сковал ужасом. Если бы Корвин-Коссаковский плохо знал Бартенева - всё могло бы быть шуткой, но за десятилетия дружбы Арсений ни разу не помнил, чтобы Порфирий солгал или выдумал что-то. Не тот был человек, чтобы фантазировать.
Сейчас Арсений, облаченный камердинером в домашний халат, сдвинул стремянку к библиотечным полкам со словарями и, нацепив на нос очки, методично перебирал тома. Словарь 1796 года, приложение к грамматике Лаврентия Зизания, "Лексикон треязычный" Поликарпова-Орлова, Seelmann, "Die Aussprache des Latein nach physiologisch-historischen GrundsДtzen", Корсен "Ueber Aussprache, Vokalismus und Betonung der lat. Sprache"... Ага, вот он... Переплет с золотым тиснением. Христофор Целларий. Латинский лексикон с российским и немецким переводом, Синодальной типографии в 1819 года. Он спустился вниз, положил словарь на стол, пододвинул лампу и начал перелистывать страницы. Ну, да, всё так и есть... Pestiferus... гибельный, пагубный, тлетворный, вредный, смертоносный, чумной... Рrofundus, глубокий, подземный бездонный, безмерный, ненасытный, неиссякаемый, неистощимый... Sacrilegus, святотатственный, нечестивый, осквернитель святынь, негодяй...Что ж, ничего нового он не узнал.
Но слова не самые банальные и не гимназического курса. Бартенев их придумать, конечно, не мог...
Впрочем, сам Корвин-Коссаковский понимал, что просто тянет время - в надежде, что откуда-то придёт спасительное понимание ускользающего смысла, блеснёт догадка, прольёт свет холодного разума на нелепый мистический морок. Арсений знал, сколько душевных расстройств, ночных кошмаров, нервной слабости и непрекращающегося сплина скрывают души петербуржцев. Однако Бартенев был абсолютно здоров, ему просто не могло ничего примерещиться.