Оборотни Митрофаньевского погоста
Шрифт:
– Потому что мне есть нужно, - резонно отрезал упырь Профундус, и в голосе его проступило сдержанное рычание голодного пса, - а у вас, инкуба да лемура, баловство одно, под ногами только елозите. У тебя, Клодий, одни забавы на уме, а ты, Постумий, и вовсе в забавах не нуждаешься.
Ему снова вежливо, но жестко возразили. Точнее, мертвец только усмехнулся, но Клодий прошипел, что присосаться к горлу девицы ему, вампиру, никто не мешает, но забывать о чужих интересах - есть эгоизм невозможный и невоспитанность дурная, отсутствие истинной светскости и добродетели высокой. Возражения оторопевшего упыря, что на такие совершенства он отродясь не притязал и никогда не думал о них даже, - проигнорировали.
– Верящий в удачу - не должен верить в ужин, - язвительно проворчал щеголь Постумий. Он вынул из жилетного кармана часы - блеснувшие чем-то алым, кажется, змеиной головой. Часы, щелкнув крышкой, пропели старинный немецкий гавот, - ладно, время поджимает. Стало быть, княжон Любомирских и девиц Черевиных делите по-свойски, кто что ухватит, - подытожил мерзавец, - девочки шикарны, что и говорить. Встречаемся в пятницу в салоне графини Нирод, - прибавил он, и в оскале его черепа промелькнуло что-то ветреное, даже распутное, - давненько я там не бывал, однако...
– Договорились, - упырь Цецилий кивнул, - я дам Клодию возможность порезвиться, но право последнего поцелуя - остаётся за мной. Мне есть надо, - снова напомнил он собравшейся бесовщине, - что до девиц, все они - дурочки безголовые, ужин великолепный будет.
– Ваши забавы да поцелуи - такой вздор, - вздохнул разряженный мертвец, но в тоне его не слышалось едкости или вызова, и потому никто не обиделся.
– Буду надеяться, что кузины вам по вкусу придутся.
– Он зевнул.
– Ладно, пора... До полной луны управимся.
Крылатый Клодий, обнаруживший в повороте головы хищный длинноносый профиль, кивнул и нагло облизнулся, Цецилий обронил несколько пошлых сентенций о девицах в свете, после чего все трое распрощались. Модный франт исчез в гробнице, крылатый демон метнулся ввысь и растаял в ночном небе, мутным туманом растворился над болотом упырь Цецилий.
Луна исчезла в тучах, последние цикады убаюкивающе трещали, но тут с дерева сорвалась ветка, стукнув Порфирия Дормидонтовича по плеши и набив основательную шишку, а где-то далеко при церкви звонко и победительно пропел петух. Бартенев очнулся и, потирая макушку, с трудом встал со скамьи. Всё тело ныло, першило в горле и чуть подташнивало. Меж тем солнечный луч, последний солнечный луч бабьего лета, уже блёкло золотил купол церкви и играл на крестах Митрофаньевского погоста.
Бартенев изумленно заморгал. Постой, а как же ночные призраки-то? Он, что же, спал, выходит? Стало быть, демон-нетопырь Клодий, болотный упырь Цецилий с мертвецом Постумием ему попросту привиделись?
Это надо же...
Нет никакой нужды рассказывать, как уставший и злой Бартенев добрался все-таки на рассвете до приятеля, как с трудом нашёл в ближайшей к погосту деревеньке Тентелевке четырех мастеровых, которые за три рубля серебром и бутылку "казёнки" тросами вытащили его коляску из болота, и как, наконец, около часу пополудни, друзья сели обедать, пока Анфиса и Калистрат, люди Корвин-Коссаковского, отмывали на дворе дрожки Порфирия Дормидонтовича от зловонной тины да липкого ила.
Арсений Корвин-Коссаковский и Порфирий Бартенев внешне не походили друг на друга. Бартенев в молодости был хорош собой, но после сорока облысел и расплылся в талии, Арсений же Вениаминович, высокий брюнет, в годы гимназические похожий на тощего воронёнка, с годами, напротив, приобрел лоск и вальяжность, но был по-прежнему подтянут, худ и подвижен. С зализанными височками и приятным лицом, он казался на первый взгляд человеком скромным, звезд с неба не хватающим,
Он был петербуржец, притом классический: бледный, с правильной речью и свинцовым блеском в глазах, отличался туманным отношением ко всему, что способствовало продлению человеческого рода, женился по юношеской беспечности, овдовев, преисполнился отвращением ко всяким матримониальным порывам, любовь почитал за несчастье, в котором может помочь только Бог, в Коего верил истово. Пил он весьма умеренно, был скромен и маниакально патриотичен, одобрительно мычал по поводу любых действий властей, относя их к числу не постижимых разумом явлений. Был богат, но скрывал это, мылся в Воронинских банях в номерах за пятнадцать копеек, вскользь упоминал о какой-то хронической болезни, но никто не мог понять, о чём, собственно, речь, любил домашнюю выпечку и жареную курятину, терпеть не мог революционеров и, в особенности, революционерок, и имел обыкновение жить так, как будто не имел к своей жизни никакого отношения.
При этом те, кто хоть раз сталкивались с Корвин-Коссаковским лично, никогда впредь не отзывались о нём дурно, почтительно умолкая при упоминании одного его имени, и они же часто задавались вопросом: что связывает Арсения Вениаминовича, человека весьма тонкого и одарённого, питомца лучшего императорского университета, с выпускником Главного инженерного училища, недалеким служакой Бартеневым, с которым кроме как о сети железных дорог, о хлебопечении для войск, прессовании фуража да устройстве военных лагерей - и поговорить-то не о чем было? Да, Порфирий Дормидонтович несведущ был ни в литературе, ни в искусстве, но Корвин-Коссаковского, казалось, недалекость друга ничуть не тяготила. Бартенев никогда не задавал ненужных вопросов, отличался здравомыслием и удивительной наблюдательностью, к тому же, и у Арсения Вениаминовича был случай в том убедиться, абсолютно не ведал страха. Упрям был, правда, и пол женский недолюбливал, но тут Корвин-Коссаковский, семь лет тому назад овдовевший, с ним сходился. А что до книжек новомодных... Да Бог с ними, с книжками-то.
Бартенев опрокинул уже третью стопку водки, закусывая их пирожками с говядиной, меж тем как Корвин-Коссаковский лакомился жареной курицей по-венециански, называемой им так потому, что его кухарка Анфиса тушила жирных деревенских кур в оливковом масле с веточками розмарина и сочным черносливом, в чём Арсению Вениаминовичу виделось нечто экзотическое и заморское. Порфирий уже рассказал, как неудачно скатился с пригорка у Митрофаньевского кладбища и умолк, но Корвин-Коссаковский, зная дружка как облупленного и понимая, что тот и пешком спокойно пришёл бы к нему в навечерие, как договаривались, терпеливо ждал продолжения рассказа.
Оно и воспоследовало.
– Не знаю, говорить ли?
– Бартенев вздохнул.
– Странность такая...
Корвин-Коссаковский молча ждал.
– Сон мне этой ночью у погоста привиделся, да такой, что не приведи Господь.
И Бартенев рассказал о примерещившемся ему на кладбищенской скамье. Он нервно усмехался и явно хотел услышать от своего умного друга, что всё это сущая ерунда и пустой вздор, и тут похолодел. Корвин-Коссаковский сначала слушал его с улыбкой, особо вытаращил свои цыганские глаза, услышав латинскую абракадабру, но к концу повествования улыбаться перестал. Он смотрел на Порфирия пристальным тяжёлым взглядом, и губы его кривились. На физиономии читалось некое потрясение, а выражение это появлялось на лице чиновника высшей полиции, ох, как нечасто. Можно даже сказать - вообще никогда не появлялось.