Обойдённые
Шрифт:
– Я говорю, что вы все шепчетесь, точно влюбленные, или как над покойником.
– Бог знает что тебе все приходит в голову! Нам просто показалось, что ты бредишь; мы не хотели тебя разбудить.
– Нет, я не брежу; я не спала. Откройте мне занавес, – сказала Даша, ударив рукой по пологу. Долинский встал и откинул половину полога.
– Все, все отбросьте, вот так! – сказала больная. – Ну, говорите теперь, – добавила она, оправив на себе кофту.
– О чем прикажете говорить, Дарья Михайловна? – спросил Нестор Игнатьевич.
– Не умеете говорить! Ну, прочитайте мне что-нибудь Некрасова, я бы послушала, хоть: «гробик ребенку, ужин отцу» прочтите.
Долинский знал, что Даша любила в Некрасове, и знал, что чтение этих любимых вещей очень сильно ее волновало и вредило ее здоровью.
– Некрасова-то нет дома, – отвечал он.
– Куда же это он уехал?
– Я его дал одному знакомому.
– Все врет! Как вы все без меня изоврались! – говорила Даша, улыбаясь через силу, – а особенно вы и Анна. Что ни ступите, то солжете. Ну, вот читайте мне Лермонтова—я его никому не отдала, – и Даша, достав из-под подушки роскошно переплетенное издание стихотворений Лермонтова, подала его Долинскому.
– «Мцыри», – сказала Даша. Нестор Игнатьевич прочел «Мцыри».
– «Боярин Орша», – сказала больная снова, когда Долинский дочитал «Мцыри».
Он прочел «Боярина Оршу», а она ему заказывала новое чтение. Так прочли «Хаджи Абрека», «Молитву», «Сказку для детей» и, наконец, несколько глав из «Демона».
– Ну, довольно, – сказала Даша. – Хорошенького понемножку. Дайте-ка мне мою книгу.
Долинский подал ей книжку; она вложила ее в футляр и сунула под подушку. Долго-долго смотрела она, облокотясь своей исхудалой ручкой о подушку, то на сестру, то на Нестора Игнатьевича; кусала свои пересмяглые губки и вдруг совершенно спокойным голосом сказала:
– Поцелуйтесь, пожалуйста.
Анна Михайловна вспыхнула и с упреком сказала:
– Что ты это говоришь, Даша?
– Что ж я сказала? Я сказала: поцелуйтесь, пожалуйста.
Долинскому и Анне Михайловне было до крайности неловко, и они оба не находили слов.
– Что ты, с ума сошла, Дора! – могла только проронить Анна Михайловна.
– Какие вы смешные! – проговорила, улыбаясь, больная. – Ведь вы же любите друг друга!
– Что вы это говорите? Что вы говорите! – повторял с упреком переконфуженный Долинский, глядя на еще более сконфуженную Анну Михайловну.
Больная отвернулась к стене, не удостоив этих упреков ни малейшего внимания и, помолчав с минуту, опять сказала:
– Да поцелуйтесь, что ли! Мне так хочется видеть, как вы любите друг друга.
– Даша! Тебе верно хотелось видеть, как я плачу, так ты как нельзя лучше этого достигла, – сказала вполголоса Анна Михайловна – и, сбросив с колен работу, быстро вышла из комнаты. Слезы текли у нее по обеим щекам.
Долинский посмотрел ей вслед и остался молча на своем месте.
– Вот чудаки! – тихо заговорила Дора и начала досадливо кусать губки. Это означало, что Даша одинаково недовольна и другими, и сама собой.
– Смешно! – воскликнула она через минуту с тою же досадой и с явным желанием вызвать на разговор Долинского.
– Да, кошке игрушки, а мышке слезки, – ответил, не поднимая глаз от бумаги, Долинский. Даша вспыхнула.
– Э! Уж хоть вы, по крайней мере, перестаньте, пожалуйста, комонничать! – крикнула она запальчиво на Долинского.
– Что такое значит комонничатъ? Извините, пожалуйста, я даже слова такого не знаю, – отвечал сухо Долинский.
– Русское слово.
– Никогда не слыхал в моей жизни.
– Мало ли чего вы еще не слыхали в вашей жизни! В это время в комнату снова вошла Анна Михайловна и опять спокойно села за свою работу. Глаза у нее были заплаканы.
Дора посмотрела на сестру, слегка поморщила свой лоб и попросила ее переложить себе подушки.
– Ну, а теперь уйдите от меня, – сказала она не оправившимся от смущения голосом сестре и Долинскому.
– Я останусь с тобою, – отвечала ей Анна Михайловна.
– Нет, нет! Идите оба: «мне вид ваш ненавистен», – тихо улыбаясь, шутила Дора. – Нет, в самом деле, мне хочется быть одной… спать хочется. Идите себе с богом.
Глава пятнадцатая
Присказка кончается и начинается сказка
На третий день праздника приехал доктор, поговорил с больною и, прописав ей малиновый сироп с какой-то невинной примесью, сказал Анне Михайловне, что в этом климате Даше остается жить очень недолго и что как последнее средство продлить ее дни, он советует немедленно повезти ее на юг, в Италию, в Ниццу.
– Природа нередко делает чудеса, – утешал он Анну Михайловну.
– А для нее, доктор, возможно еще такое чудо?
– Отчего нет? Природа чародейка, ее аптека всем богата.
– Как же это сделать? – спрашивала Анна Михайловна Долинского.
– Надо ехать в Ниццу.
– Да не то, что надо. Об этом уж и говорить нечего, что надо; а как ее везть? Как ее уговорить ехать?
– В самом деле: кто же ее повезет? Кому с нею ехать?
– Или мне, или вам. Об этом после подумаем. Без меня тут все стало – да это бог с ними, пусть все пропадет; а как ее приготовить?
– Хотите, я попробую? – вызвался Долинский.
– Да. Очень хочу, но только надо осторожно, ловко, чтоб не перепугать ее. Она все-таки еще, может быть, не знает, что ей так худо.
– Лучше вместе, заведем разговор сегодня вечером.
– И прекрасно.
Но вечером они разговора не завели; не завели они этого разговора и на другой, и на третий, и на десятый вечер. Все смелости у них недоставало. Даше, между тем, стало как будто полегче. Она вставала с постели и ходила по комнате. Доктор был еще два раза, торопил отправлением больной в Италию и подтрунивал над нерешимостью Анны Михайловны. Приехав в третий раз, он сказал, что решительно весны упускать нельзя и, поговорив с больной в очень удобную минуту, сказал ей: