Обожаемый интриган. За футболом по пяти материкам.
Шрифт:
И Лев Абрамович рассказал любопытную историю.
— Я вернулся домой с дачи и увидел, что горит электропроводка. От занавесок огонь был готов перекинуться к большому старому книжному шкафу. В том шкафу находились две моих еще неизданных рукописи. С трудом, но все же удалось вытолкнуть шкаф в другую комнату. И только тогда я вызвал пожарную команду. Та довольно быстро справилась с огнем, а потом помогла навести порядок в квартире. Трое здоровяков взялись за книжный шкаф и… еле-еле водворили его на место… таким он оказался тяжелым. Один из пожарных поинтересовался:
— А кто помогал вам перетащить его в другую комнату?
—
— Выходит, вы сами?
— Сам, честное слово.
— Ну, папаша, не зря сочинителем работаете. Где же это видано, чтобы вы при вашей субтильности?
— Там были страницы, которые я писал много лет… Посмотрели недоверчиво. Понял я, что не поверили. Да уж и не стал их разубеждать.
И только командир пожарных философски изрек:
— Когда горит, еще и не такое случается с человеком. Это она, молодежь, вам не верит. А я всякого навидался… Как в минуту опасности хиляк (это, простите, я не про вас) Геркулесом становится…
После той встречи со Львом Абрамовичем минуло не более месяца.
* * *
Вы скажете, что так не бывает? И я скажу, что так не бывает. По крайней мере, в наше суперэгоистическое время. Но так было. Известный писатель позвонил малоизвестному журналисту, снова пригласил в гости и сказал:
— В прошлый разя не случайно интересовался составом вашей семьи и вашими заработками… Тут, в этом конверте, лежит то, что может, не знаю, как бы точнее сказать… что может представлять для вас некоторый интерес. Но я хотел бы быть убежденным… знаете, случается, добрый порыв оборачивается печалью. Прошу вас, дайте слово, вы воспользуетесь тем, что в конверте лишь тогда, когда у вас на книжке будет пять тысяч рублей.
— Их долго не будет, Лев Абрамович, мы переселились в кооперативный дом… но это ни меня, ни жену не беспокоит. Кажется, оба умеем работать. И жизни, будто, не боимся… (А о том, что мы потеряли своих отцов в ГУЛАГе, решил не вспоминать.)
Лев Абрамович задумался, как бы спрашивая себя, а стоит ли ему показывать то, что в конверте.
— Здесь рекомендация в союз писателей. Она может круто изменить вашу жизнь. От вас зависит в какую сторону. Не торопитесь покидать хорошую должность.
— Я не убежден, что те скромные книжки, которые у меня уже вышли…
— Есть такое понятие: «авансированное доверие». Я хочу сказать, что верю в вас. А то, что вы не боитесь жизни…
— Спасибо, Лев Абрамович. Постараюсь запомнить и то, что вы сказали, и то, что написали.
…Знаю хороших прозаиков, которые имели книг куда больше, чем я, и которым отказывали в приеме в писательский союз и два, и три, и пять раз. Меня приняли с первого раза.
Прекрасно понимал, что заслуга в этом не столько моя, сколько удивительного человека, поверившего в меня больше, чем верил я.
В тот же день я написал заявление с просьбой освободить меня от должности редактора международного отдела и члена редколлегии газеты «Советский спорт».
* * *
Дача Льва Кассиля в Переделкине находилась рядом с так называемым домом творчества,
Здесь коротали вечера, а часто и ночи, многие писатели, жившие поблизости, на дачах. Все хорошо знали, что предоставлялись эти дачи не только литературным талантам, но и тем, кто отсутствие их компенсировал талантами административными, обладал искусством руководить, претворяя в жизнь указания партии и правительства о том, какими должны быть советские литераторы, о чем им полагается писать и о чем писать не полагается. Но и к этой разновидности писателей относились снисходительно, при встрече с ними не воротили носы, и компаний с ними чурались далеко не все.
Не помню, чтобы автор «Швамбрании» хоть раз перешел дорогу и ступил на территорию, огороженную фундаментальным забором. В гости приглашал тех, кому симпатизировал, а главное — тех, от кого не зависел. Ему нравилась его собственная подтянутость — не столько внешняя (он даже и на даче работал в галстуке), сколько внутренняя, вынужденные литературные перерывы портили ему жизнь.
Назначая частые встречи с машинисткой, подхлестывал себя, умышленно загонял в цейтнот и к приезду ее успевал написать торопливым и неровным почерком все, что хотел. Если и был стол, притягивавший его с юных лет, это был не стол под белоснежной скатертью с бутылками и бокалами, обещающий сладостные минуты раскрепощения, а стол с белоснежной писчей бумагой, сулящий муки сочинительства.
Так я и думал: не ходит Лев Абрамович к нам в гости потому что много работает. Но однажды…
Во время детского праздника рядом с библиотекой Чуковского (плата за вход — десять еловых шишек, костер, концерт, хоровод и пр. и пр.) Лев Абрамович сказал:
— Я прочитал у вас, Саша, ссылку на книгу Кречмера «Внешность и характер» и, насколько понял, вы симпатизируете одному белорусскому тренеру, который выделяет футболистов с живыми острыми глазами.
У самого Кассиля были именно такие глаза, но что-то ему в этом способе селекции, кажется, не понравилось.
— Вполне возможны попадания, но система, если ее можно так назвать, таит в себе большую опасность, — сказал он.
— Тренера, о котором вы вспомнили, клянут почем зря, а он слушает да не слушается, гнет свою линию и превращает в чемпионов и увальней, и дутышей. Или не называли око зеркалом души?
— Ну хорошо, тогда позвольте обратить ваше просвещенное внимание на одну симпатичную даму в белом воротничке за нами… Сразу не оборачивайтесь, пожалуйста. Что вы думаете о ней?
Лев Абрамович отошел, чтобы подбросить шишек в костер.