Обожаемый интриган. За футболом по пяти материкам.
Шрифт:
Глупее ничего придумать было нельзя, — продолжал Межиров, — но судья, посовещавшись с народными заседателями, удовлетворила просьбу адвоката. Я очень плохо подумал о женщине-судье; только много лет спустя, уже после того, как она перешла на пенсию, узнал, как перед началом процесса давили на нее, как право телефонное брало верх над всеми другими правами. Я сказал тогда на процессе, что не покину зал, что я фронтовик, имею ранения и боевой орден и останусь для того, чтобы защитить такого же фронтовика. Судьям предстояло или отменить заседание, или согласиться со мной. Они выбрали второе. Тогда защитник начал допрашивать меня: какими соображениями я руководствуюсь, идя на поводу у очернителя нашего спорта, а значит — всей нашей социалистической действительности, догадываюсь ли, что ждет меня, если о моем вызывающем поведении будет извещено руководство союза писателей? Одним словом, пробовал застращать. Я знал, что до революции этот гражданин работал помощником присяжного поверенного, и хотел спросить, было бы мыслимо подобное дело в дни его юридической молодости, но потом решил, что разговаривать с таким человеком значит унижать себя, о чем в максимально вежливой форме известил судью. Та снова пошепталась с заседателями и сказала, что свои вопросы защитник будет передавать ей, а она уже — мне. Началась комедия. Показалось, что народные заседатели были почему-то перепуганы. Потом я узнал, что еще до начала заседания они с интересом прочитали книгу Галинского и попросили подарить ее с дарственными надписями. Теперь заседатели грустно размышляли о том, что случится с ними, если всплывет тайна. Но Галинский, естественно, не выдал ее.
Очень скоро стало ясно, что результат суда предрешен заранее, иск Галинского был отклонен. И он… Вы лучше меня знаете , как поступил после этого он.
Галинский ушел из журналистики, но разве кого-то мучил вопрос, что потеряла она при этом? Замкнулся, прервал многие товарищеские связи. Растил дочь, потом внука. И писал книгу. Пытаясь найти ответ на вопрос: что это была за жизнь?
…Он оставил о себе добрую, очень добрую память.
Михаил и Давид
В середине восьмидесятых годов «Советский спорт» опубликовал симпатичный футбольный очерк молодого журналиста Давида Какабадзе, и в тот же день я отправил в Тбилиси телеграмму: «Поздравляю, дорогой Давид. Представляю, как порадовался бы мой добрый друг незабвенный Михаил. Желаю тебе быть верным памяти отца, олицетворявшего талант, достоинство и честь».
…С Михаилом Какабадзе, редактором спортивной газеты «Лело», я был знаком много лет. Его приход резко изменил облик газеты, она стала живее, оперативнее, острее, все увеличивая и увеличивая тираж. Мы довольно часто встречались в Тбилиси и Москве, а всего лучше узнавал я Мишу за границей, где наш «советский человек» высвечивался быстро, как во хмелю.
В дни мексиканского чемпионата мира 1970 года журналистам дарили сувениры, в очереди к киоску надо было простоять минут десять. Такого испытания Мише не могла позволить его дворянская душа. Но тут я увидел среди подарков крохотную фигурку мексиканца в национальном наряде. Нажимаешь на резиновое сомбреро, и симпатяга выпускает длинную, в несколько метров струю. Я знал, что случилось незадолго до того в Тбилиси, потому-то, выстояв очередь, передал фигурку Какабадзе:
— Пусть этот малыш научит тебя как относиться к превратностям редакторской жизни. — И нажал на сомбреро.
— Спасибо, а себе-то ты хоть оставил? Писательская жизнь грузина в Москве многим ли легче?
— Оставил, оставил, — соврал я.
…В «Лело» был опубликован отчет о футбольном матче тбилисского «Динамо» и ереванского «Арарата»; между строк хранители немеркнущих интернациональных традиций обнаружили немыслимую крамолу: «Хозяева поля возвышались в этом матче над гостями, как Казбек над Арагацем». Невинное шутливое сравнение вызвало возмущение партаппаратчиков. В досье на редактора Какабадзе появился новый листок, приложенный к сигналу из Рустави. Некий стукач докладывал: «Во время встречи с читателями у Какабадзе спросили: «В наших газетах часто пишут о капиталистических кровопийцах. Вы бывали в разных странах, не могли бы рассказать нам, как они выглядят?». Вместо того, чтобы дать политически взвешенный ответ, Какабадзе заявил: «Однажды в Париже на автобусной остановке ко мне сзади подошел немолодой гражданин и неожиданно впился зубами в шею, начав высасывать кровь. Я сказал ему: «Пойди прочь, империалистический негодяй!» Поняв, что его разоблачили, вампир стыдливо поклонился и тотчас скрылся из виду». Так издевательски редактор «Лело» извратил перед широкой аудиторией представления о нравах буржуазного общества».
* * *
Сына Михаила Давида я помню еще маленьким. Наши семьи ехали в соседних купе из Тбилиси в Москву. В моем родном Харагоули Дато подарили длинную ветвь, к которой были привязаны сочные красные и желтые черешни.
— Папа, посмотри, какая иллюминация, — восхищенно произнес малыш.
Я спросил его:
— Ты это где-нибудь слышал — про иллюминацию?
— Не-е-т.
— Придумал сам?
— Да, а что?
— Вот тебе в награду чурчхела. Старайся чаще придумывать такие вещи.
* * *
После возвращения из Мексики Михаила ждала в родном краю неприятность. Он об этом догадывался, но вида не показывал, являя истинно грузинскую способность не терять оптимизма в крутые периоды жизни. Озорной, очень близкий мне характер давнего друга проявился водной истории, которую я не могу не вспомнить.
* * *
Было господину Лопесу под шестьдесят. Приехал он на футбольный чемпионат в Мексику из Эквадора и рекомендовал себя президентом ассоциации независимых поэтов.
— Скажи, Саша, — простодушно поинтересовался Какабадзе, — а может ли быть зависимый поэт?
— Еще как, взгляни хотя бы на список членов союза писателей СССР.
— Убедил, — с ходу врубился Миша.
На лице Лопеса была написана гордыня. Он считал, что все радости и прелести этого мира должны принадлежать ему одному. Едва мы сели в автобус, который должен был одним махом зашвырнуть нас за четыреста километров в горы, «серебряную столицу» Таско, Лопес попросил журналиста и поэта Игоря Тарабрина освободить для него переднее место, и пока поднимались ослепительные хостесы, отобранные на конкурсах в Европе и обеих Америках, оценивающе разглядывал их, прикидывая, кого пригласить на соседнее место. Наконец, сделав выбор, полуобернулся к интернациональной команде журналистов.
— Господа, прошу помнить, что эти два места до конца нашего пребывания в Мексике будут принадлежать мне и несравненной Терезе.
С этими словами эквадорец непринужденно положил руку на точеное плечо Терезы, та заученно улыбнулась в ответ.
— Готов на пари, — флегматично произнес Миша Какабадзе, — старикашка рассказывает ей, какой он знаменитый поэт.
— Сейчас проверим, — отозвался Игорь, не поленился, поднялся с места и направился к Терезе. Вообще-то Игорь прекрасно владеет немецким, но когда заставляют обстоятельства, он может вполне сносно изъясняться по меньшей мере на половине существующих в мире языков. Сейчас обстоятельства заставляли; сделав над собой небольшое усилие, он спросил у Терезы, догадывается ли она, кто сидит рядом с ней?
— О да, конечно, — тотчас ответила она. — Президент поэтов, давно-давно мечтала познакомиться с настоящим поэтом, — опустив ресницы, она медленно подняла их и бросила восхищенный взгляд на соседа. Тот принял этот знак как нечто легко объяснимое.
Чувствовалось по всему, что дон Лопес проводил лучшие годы своей жизни в отрыве от широких масс, не догадываясь, что кроется за опасным этим отрывом и к каким печальным последствиям он в конце концов приводит.
Старикашка писал без передыха все четыреста километров, и если сложить в одну линию строки, вышедшие из-под его Вдохновенного пера, то она не многим уступила бы длине нашего рейса.