Обожание
Шрифт:
Я хотела услышать, что люди говорят о Космо.
Звучит ли еще в их ушах его голос? Скрипят ли их извилины, реагируя на его словесный фейерверк? Мне было интересно проследить, как едкий юмор Космо волнами расходится среди этих людей, как они пересказывают друг другу его шутки, мешая слова и искажая смысл, переделывая на свой манер номера и меняясь— пусть даже самую малость — под их воздействием. Я ощущала его любовь в себе, как посеянное зернышко, она росла и развивалась во мне, я была беременна ею, я чувствовала себя сильной, непобедимой и даже дерзкой. Упиваясь своей новой дерзостью, я купила первые в этом сезоне авокадо и клубнику, хоть и понимала, что вкуса в них не будет никакого: клубника выглядела бледной немочью, авокадо были твердыми, как деревяшка, но мне требовался символ праздника, пусть даже самый ничтожный, я хотела разделить радость со своими детьми.
За обедом, между авокадо и клубникой — они и правда оказались несъедобными, — я попыталась развлечь Фиону и Франка рассказом о вечере в «Фонтане»: описала напряженное ожидание Космо, шум при его появлении, нестройное исполнение «Happy Birthday», идиотский тост мэра… Но дети казались равнодушными и какими-то отсутствующими; мои слова не находили отклика в их душах. Фиона смотрела в окно и играла со своими волосами, Франк грыз хлебные крошки и нетерпеливо ждал конца трапезы. Я была огорчена. Мне недоставало прекрасного гула — это не имеет отношения к звуку, ваша честь, гулом я называю внутреннее сцепление находящихся в одной комнате людей. В тот день за столом сидели три одиноких вещи в себе.Солнце заливало кухню, но я почувствовала, как на нас пала и начала сгущаться какая-то тень. Тишина стала гнетущей. Я не помню, чтобы такое случалось за едой в моемдетстве — а ведь моегоотца, как и Михаэля, с нами никогда не было. Неужели Иветта, глядя на нас с братьями, тоже иногда ощущала тяжесть на сердце?
Как хорошо мне было вчера! Как передать мою радость детям против их воли? Знаете, ваша честь, мы ведь не имеем никакой власти над тем, что творится в головах наших детей. Как бы сильна ни была наша любовь, в мозги мы к ним влезть не можем. Стоит ребенку покинуть взрастившую его утробу и издать первый крик — и мы становимся чужими…
Но я снова отклонилась от темы.
ФРАНК
Позже, в тот же день, кто-то позвонил в дверь, и я пошел открывать.
На пороге стоял незнакомец. Блондин. Моложе нашей матери на несколько лет. Он не понравился мне с первого взгляда этот Космо, он спросил, дома ли Эльке, я провел его в гостиную и увидел, что мать приглаживает волосы перед зеркалом — совсем как героини в кино, когда их любимый появляется нежданно-негаданно. И я понял. Я бросил на нее убийственный взгляд, но она ничего не заметила и повела своего блондинчика через кухню, где полдничала Фиона. Эльке невнятно представила своего друга, но Фиона и не подумала поднять глаза от своего бутерброда с арахисовым маслом — я хорошо выдрессировал младшую сестричку.
Мама явно беспокоилась — ах-ах-ах, а вдруг она перестанет нравиться своему красавчику? Что, если с довеском в лице враждебно настроенного сына и туповатой дочки она для него не та, что вчера?
Они уселись на лестнице позади дома, и я, глядя одним глазом в телевизор, прислушивался к их разговору. Мама рассказывала Космо, как прожила пятнадцать лет в приемной семье Марсо в деревне неподалеку отсюда. Эту историю, ваша честь, я знаю наизусть. Наизусть.
В нашем районе так много приемных семей, но вовсе не потому, что здешние люди милосерднее или великодушнее жителей других мест. Они всего лишь беднее, а за взятого на воспитание сироту платят деньги. Во время войны даже жалкие две тысячи старых франков имели значение, не говоря уж о дополнительных рабочих руках в доме и в поле… Марсо обращались с Эльке — тогда ее звали иначе — как с родной дочерью, то есть они с ней не цацкались.
С самого начала века Марсо были арендаторами на ферме. Большая, работящая, семья цеплялась за жизнь с невероятным упорством: деды, бабки и родители вкалывали, дети готовились занять их место. Мужчины проводили весь день в поле, со своими верными лошадками или волами, похожие на них молчаливой непокорностью. Вечером у этих честных трудяг не оставалось сил на разговоры — они выпивали свою дозу анисовки, съедали миску рагу и, шатаясь от усталости, отправлялись спать. А женщины ведали деньгами и вели бесконечные разговоры.
Маленькая Эльке быстро поняла те немногие, но неоспоримые принципы, которыми руководствовались дамы Марсо: Бог и Церковь — чушь и россказни, загробного мира нет, есть только земная жизнь, и ее смысл и суть составляет работа. Чтобы выжить, нужно работать в поте лица своего, и точка. (Добрая половина фраз, которые произносили дамы Марсо, заканчивались именно этим словцом — и точка.)Маленькая парижская сиротка включилась в работу. Она научилась резать и ощипывать цыплят, доила коров, шила перины и набивала их пухом, а в июле даже помогала на сенокосе. Она не была несчастна, но молчаливый прагматизм этой семьи ее не устраивал. Как только что заметил Ливанский Кедр, фермерам некогда любоваться красотами пейзажа. А юная горожанка Эльке питала к природе истинную страсть — чувство привитое матерью и усугубленное чтением романов XIX века.
Мой отец, ваша честь, питал отвращение к деревне, мать же была здесь несказанно счастлива. Ей все тут нравилось. Головокружительные кульбиты ласточек в июне, рыбы, выпрыгивающие в воздух над зеленой гладью прудов, задний двор, где неугомонно гудели и жужжали насекомые и пробирались в траве юркие ящерицы, хриплое кваканье лягушек по ночам, долгие томные вечера последних дней лета, серебристые переливы трепещущих на ветру тополей, вороньи посиделки в ноябре, ледяная изморось, которая раз в четыре-пять лет окутывала каждую веточку каждого дерева, так что все сверкало, как в сказке. Больше всего ее восхищало, как стремительно меняется окружающий мир в конце октября: тянущийся к югу клин серебристых журавлей, желтеющие на глазах папоротники, алые кисти ягод на рябинах, стук падающих на землю каштанов, аромат созревающих груш, терпкий вкус свежевыжатого яблочного сока, изысканные оранжево-зеленые узоры на тыквенной бахче и смачное чавканье сапог по грязи…
Приемная семья была глуха к красоте, и это печалило душу девочки. Марсо видели то же, что видела она, но это никак их не меняло. Еще хуже было то, что они не слышали звучания слов, твердо уверенные, что земля должна питать людей, а речь — обозначать факты и события, и точка.Однажды Эльке сказала им, что слово кувшинка— очень красивое, а они в ответ раздраженно пожали плечами: кувшинки — это божеское наказание! — так они сказали. Во-первых, они привлекают лягушек, во-вторых, затягивают поверхность пруда и рыбам не хватает кислорода, следовательно, от них следует избавляться. Эльке не понимала, как можно быть такими приземленными. Мечты, раздумья — все, что маленькая взбалмошная шляпница научила ее любить в самом начале жизни, ничего здесь не стоило и воспринималось как какая-то уродливая форма религии. Так же относились и к чтению. Романы? Пустая трата времени — в них одни выдумки, они отвлекают людей от настоящих проблем. Для большинства смертных проблемы — всего лишь часть текущей жизни, но для этих людей, утративших Бога и ничего не обретших взамен, они составляли ткань бытия, суть, основное содержание жизни. Проблемы могут быть серьезными и ничтожными, потенциальными и реальными, нашими и чужими: несчастные случаи, непогода, болезнь и гибель людей, животных и урожая — о них говорят все время, они снятся по ночам, над ними можно одержать временную победу, но они возникают снова и снова, и это даже радует, ведь именно проблемы придают смысл существованию.
Когда слышишь от таких людей подобные рассуждения, ваша честь, задаешься вопросом, что может принести ему счастье, в чем он хотел бы добиться успеха? Но фокус в том, что подобные личности немечтают ни о счастье, ни об успехе, они срослись со своими проблемами, так что, не будь их, не было бы и темы для разговора, жизнь утратила бы всякий смысл и интерес. Именно эта крестьянская философия вкупе с местным климатом приводила в отчаяние моего отца и в конце концов вынудила его сбежать, неудивительно, что я так много об этом размышлял. Ключевое слово этой жизненной философии, ваша честь, — недоверчивость.
ЭЛЬКЕ
Умоляю, не верьте, ваша честь! Моим детям не дано было обнимать своего отца, но они переняли его предрассудки и мании, больше он им ничего не оставил, и я не могла лишить их последнего! Они не то чтобы лгут, нет, но им свойственно преувеличивать причуды здешних людей, все, что они говорят, следует делить на два. Клиенты «Фонтана» не только ноют, хнычут и жалуются — как утверждала в начале слушаний Фиона, и Франк преувеличивает, говоря, что в моей приемной семье не было ни доброты, ни веселья.