Обратимость
Шрифт:
Я все думаю о вакцине. Мои способности реабилитировались лишь к восьми утра. Выходит, сыворотка обезоружила меня почти на семь часов. Это ужасно. Я повела себя легкомысленно и подставила Рувера, подставила всех нас. Что и, правда, со мной происходит? Почему я не думаю, прежде чем совершаю наиглупейшие поступки? Ведь результат не стоит таких жертв. Он своевременен и бесполезен одновременно. Возможно, теперь в тисках Аспида не только мой отец, но еще и «немецкая речка». И это обозначает лишь то, что уже в который раз человек спасает меня ценою собственной безопасности. И это не просто неправильно. Это давит на меня, сжимает, душит. Я знаю, что сама виновата, что сама не способна сказать хотя бы что-то в свою защиту.
Рита просыпается вначале первого. Я рассказываю ей о том, что Рувер исчез, а она даже не поводит бровью. Кивает и принимается вытаскивать из холодильника еду, будто все нормально. Это злит меня. Ужасно.
– Надо найти его.
– Зачем? – нарезая куриное филе, спрашивает шатенка. – Он сам разберется.
– Но вдруг ему нужна помощь?
– Аня, ты помнишь, что я говорила, тебе о Рувере? Ему не впервой рисковать жизнью.
– Ты спокойна, - я отнюдь не спрашиваю. Я констатирую факт и недовольно поднимаюсь со стула. – Абсурд. Вы же напарники! Столько лет вместе. Неужели тебя совсем не волнует то, что он пропал?
– Он не пропал. Он осознанно остался в переулке, а затем скрылся на время. Пока все не уляжется. Лучше помоги мне.
– Помочь тебе в чем?
Сестра помахивает в воздухе ножом и растягивает губы в улыбке. Мне кажется, что она слегка натянута, но я не подаю вида. В конце концов, возможно, Рита просто хочет отвлечься, и ее сердце стучит в груди так же дико, как и мое.
– Что надо сделать?
– Нарежь картошку.
Я закатываю рукава толстовки и тяжело выдыхаю. От Риты приятно пахнет. Наверно, она только что приняла ванну. В воздухе витает запах яблок, вишни. И я непроизвольно вспоминаю, как папа разбил банку вишневого варенья на восьмое марта. В доме еще долго простирался сладкий, терпкий запах, будто по полу распласталась не вишня, а целый фруктовый салат. Мне приятно думать об отце. И это странно, ведь сейчас его нет рядом, и по идее все воспоминания о нем должны причинять мне лишь боль. Но я улыбаюсь. Вспоминаю его лицо, его светлые, голубые глаза и думаю о том, что у меня нет никого ближе. Неужели люди, действительно, способны променять семью на чувства? Звучит так дико.
– Я помню, как мама готовила чудесное печенье, - внезапно признается Рита, и я искренне улыбаюсь. Когда она счастлива, мне тоже хочется светиться. – Каждое воскресение она пекла рогалики с творожной начинкой, а по понедельникам – овсяные бисквиты. Мы садились в зале и ели их целый вечер, смотря фильмы или просто болтая.
Я не завидую, потому что считаю своих приемных родителей замечательными. Более того, я даже не воспринимаю их, как приемных. И, тем не менее, слова Риты о прошлом цепляют что-то во мне. Я вдруг понимаю, что никогда не увижу свою настоящую мать. Никогда не попробую ее печенье. И мне становится дико грустно, словно шатенка только что рассказала мне о чем-то трагичном.
– Я бы хотела их вспомнить, но…
– Наверно, это трудно. – Рита пытается включить газовую плиту. – Трудно смириться с тем, что жизнь совсем не такая, какой ты ее себе представляла. Родители – чужие, брат тоже. И знаешь, я бы ни за что не захотела разрушить вашу идиллию. Правда. Пусть мы и лишились мамы с папой, зато тебе выпал второй шанс.
– Ничего мне не трудно. Как горевать по тем, кого не знаешь? Поверь, я точно не жертва. Пока что я лишь эпицентр проблем.
– Не выдумывай.
– Но это так. Может, меня лучше изолировать? Куда-нибудь в Сибирь. – Мы одновременно усмехаемся. – А что? Было бы неплохо. Не думаю, что нашей крестной по душе сорокаградусный мороз.
– О, как бы я хотела ее увидеть. Она страшная? Скажи, да, потому что…
Конфорка вдруг резко вспыхивает.
– Ты чего?
– Я вскидываю брови и наблюдаю за ужасом, проскользившим в глазах шатенки. А она даже не двигается, смотрит на плиту и едва дышит, будто только что пережила ядерный взрыв. – Ты в порядке?
Рита коротко кивает.
– Просто…, - она отворачивается. Прикусывает губу и нервно усмехается. – Просто у меня есть свои тараканы.
– Боишься огня?
– Боюсь.
– Но почему? Детская травма? Баловалась со спичками?
До меня доходит только через пару секунд, и я начинаю жалеть, что вообще попыталась перевести эту тему в шутку. Ну, конечно. Девочка, держащая меня за плечи во время пожара. Девочка, не давшая мне кинуться вслед за матерью в огонь. Рита стояла и смотрела на пылающий дом, слышала крики родителей, возможно, видела, как они умирали. И она ничего не могла поделать. Абсолютно ничего.
– Прости, - я откладываю в сторону нож и приближаюсь к сестре, - я не подумала. В последнее время у меня с этим сложно.
– Детская травма – тут ты попала в точку.
– Все мы чего-то боимся.
– Так и есть. Правда, в основном калеками нас делает наше же прошлое. Знаешь, порой, бывают дни самобичевания. Хочется залезть в ванну и думать о том, какой ты несчастный. Думать о том, как несправедливо обошлась с тобой жизнь. И, возможно, это глупо, но…, - шатенка эмоционально вскидывает руками в стороны, - я просто хочу забыть хотя бы на несколько минут о том, что со мной было. Хочу хотя бы несколько минут не думать о том, что со мной будет. Но как это сделать, когда прошлое повсюду, когда оно в крови, в моих способностях?
– Ты не обязана тянуть все это, - я неуверенно кладу ладонь на худое плечо Риты. Та пронзает меня серьезным взглядом.
– Обязана.
– Нет.
– Да. Мы – это наши родители, их поступки и проблемы. Даже после смерти, они с нами. Мама и папа всегда сидят в нашей голове. И забыть про них хотя бы на несколько мгновений – эгоистично. Неправильно.
– Избавиться от детского страха – эгоистично?
– Возможно, страх – наше наследие, передаваемое из поколения в поколение.
– Неудачная шутка.
– Мама боялась Аспида, теперь наша очередь.
– Но мы не должны всю свою жизнь посвятить этой борьбе, Рита.
– Ты не понимаешь. Нет слова «жизнь» или слова «борьба». Для нас это одно и то же. Даже через десять лет мы будем вариться в этом соку. А затем в нем будут вариться и наши дети. И они так же будут бояться того, что убьет нас, потому что ничего другого им не останется.
Все ее слова звучат отчаянно и дико. Она смотрит на меня широко раскрытыми изумрудными глазами и еле сдерживается от крика, который так и сидит в горле. Кому по душе жить в постоянном страхе? Кто способен его вынести? И мало того, что опасности поджидают нас за каждый углом, на каждой улице, в каждом человеке. Опасность крепко вшита еще и в наше сердце, в наш разум. И мы боимся не столько чужих решений, сколько своих собственных, понимая, что чужие заскоки явно проигрывают в этом сражении. Я знаю, я не умею контролировать свои действия, и одновременно с этим я боюсь того, что выходит из-под контроля. И вот уж оказывается, что отнюдь ни козни Видалины, ни материнские гены и ни сложившиеся обстоятельства угрожают моей жизни, а изъяны. Мои. Собственные. И ничто другое. Избавь я себя от страха, что смогло бы меня одолеть? Человек без чувств, без эмоций – вот в чем тайна безукоризненной неуязвимости. Но кто осмелиться лишить себя всего этого? Ведь даже ради собственной жизни, мы не способны отказаться от поддержки, от сожаления, от близости, пусть и понимаем, что это наша самая опасная слабость.