Обратной дороги нет (cборник)
Шрифт:
Все хорошо в этих строчках, кроме жалостливого, сентиментального «ах»…
Отчеканивая каждое слово взмахом рук, Иван вкладывал последние силы и последнее тепло в движение:
«Да!» — гребок.
«Трудна!» — гребок.
«Дорога!»
«Юнги!»
И тут низко-низко, над самыми волнами, замерцал огонек. Он горел впереди, немного левее курса, и мерцание его было ритмичным, будто в такт гребкам. Звезда? Но почему она вспыхивает на счет «четыре»? Раз, два, три — вспышка, раз, два, три —
Маяк! Конечно, маяк — берег рядом!
Недаром он так ждал приближения ночи, она подарила ему огонь надежды. Иван греб размеренно, стараясь не поддаться охватившему его чувству радости. Теперь, когда берег был близко, он должен действовать расчетливо и предусмотрительно, сберечь силы, чтобы не выдохнуться на половине пути.
Огонек как бы поднимался мало-помалу над волнами. Видно, маяк стоял на высоком берегу. Маяк как привет из большого, просторного и деятельного мира людей. Впервые за все плавание он встретился со следом, оставленным человеком.
Теперь и его мир словно расширился с этим огоньком.
Гул слышен, но это не тот хорошо знакомый Ивану гул моря, которое натыкается на сплошную преграду берега. Всплески, хлопки разбивающихся о камни волн — все эти смутные, смятые звуки идут только от маяка, а вокруг по-прежнему равномерное дыхание моря.
Если он еще не утратил способности слышать, трезво оценивать обстановку, объяснение может быть только одно — это остров. Не берег, не мыс, а небольшой остров, увенчанный маяком. Море не хочет отпускать человека из своих ледяных объятий, оно только чуть смилостивилось, предоставив ему небольшой кусок суши, гнейсовый островок.
Ну что ж, пусть остров — там огонь, он теплится в своем убежище, за толстыми стеклами маяка, он живой, горячий, и он даст жизнь костру, если только там найдутся какие-либо обломки дерева.
Маяк мигал все так же размеренно и равнодушно: раз, два, три — вспышка, раз, два, три — вспышка. Уже видны были выхватываемые мгновенным блеском влажные камни под маяком.
В ясные дни, пролетая над морем, он видел десятки, сотни крохотных скалистых островков — сверху они казались чуть больше булавочной головки, темнели маленькими лодчонками на приколе. А маяки с его высот вообще не были видны. И вот теперь один из этих островков выплыл к нему как первая удача…
Прилив и ветер постепенно прибивали шлюпку к острову, в толчее волн она билась о многочисленные камни, преграждавшие подступ к берегу. Чудом их острые грани до сих пор не пропороли резину, не перевернули надувное судно, На всякий случай Соболев нащупал шнур, которым лодка была привязана к поясу; озноб так тряс его, что дрожащая рука долго не могла найти тонкую капроновую бечеву.
Наконец он убедился, что все в порядке. Только бы не было льдин у самого побережья, не то шлюпку вчистую разрежет острыми закраинами и он утонет, не успев добраться до суши.
Хоть бы немножко света! Но секундные вспышки освещали только небо над головой.
«Ничего, — повторял он, не разжимая губ, — Ничего, это последнее усилие. Там, на острове, огонь, тепло. Еще немножко, совсем немножко».
Раз! Треск раздираемой камнем прорезиненной ткани днища отозвался где-то глубоко внутри его существа, и сразу как будто горячо стало. Тут же волна приподняла шлюпку и подвинула ее дальше, к острову.
Еще два, три метра… Новый камень впился в днище, и снова помогла волна.
Потом толчки вдруг погасли, шлюпка как бы успокоилась, прижатая ветром к большому и гладкому камню. Надо выходить. Превозмогая оцепенение замерзшего тела, Иван вывалился из шлюпки на камень, он скользил, пальцы хватали мокрый мох, пучки осклизлых трав, потом ладони ощутили резкую боль — это рачки-балянусы настроили здесь, на камнях, свои домики, и он разодрал об острые известковые гребни кожу.
На четвереньках, выставляя в темноту руку, Соболев продвинулся на шаг-другой вперед и неожиданно покатился куда-то вниз, шлепнулся в воду.
Камень не был частью суши, за ним плескались волны. Ноги, к счастью, коснулись дна, он оттолкнулся, вынырнул, залез в шлюпку. Если раньше, до падения, его сырая, набухшая от воды, но все же согретая изнутри жаром тела одежда хранила хоть какую-то ничтожную частицу тепла, то теперь и та исчезла. Озноб тряс его, не отпуская ни на секунду. Одна надежда — близок огонь!
Еще несколько скачков на волнах. Ладони нащупали почти отвесный каменный срез, гладкий, отшлифованный волнами. Он пристал к самой высокой части острова. Здесь не вылезешь. Иван оттолкнулся от стены и принялся грести обратно, однако через минуту волны снова отбросили шлюпку к влажной, скользкой стене. Прилив был сильнее.
Он ошибся, глупо, безнадежно глупо ошибся. Он ведь знал непременное морское правило — не приставать к берегу с открытой, наветренной стороны, если не хочешь, чтобы судно притерло к камням.
Он, как и тысячи людей до него, поддался искушению, поспешил к огню и теплу, забыл о выдержке и потерял самообладание. Теперь остров стал ловушкой.
Шлюпка терлась округлыми бортами о камень. Через пятнадцать — двадцать минут резина не выдержит, и продырявленная шлюпка осядет под ним, как пустой мешок. А здесь, наверное, была немалая глубина, раз скала уходила в воду отвесно.
«Ну, последний рывок, — сказал он себе. — Самый последний!»
Натыкаясь на камни, перевернувшись два раза вместе со шлюпкой, изранив руки — счастье, что они уже на чувствовали боли, — Соболев отбился от острова. Шлюпка с пробитым дном была до самых краев наполнена водой. И все же надутые борта держали ее на плаву.
Снова стали видны вспышки маяка, посылающего неведомо кому в ночь предупредительные сигналы. Остров по-прежнему шумел прибоем, такой же недоступный, окруженный камнями, как надолбами.