Обратной дороги нет (cборник)
Шрифт:
— Бросай свой маяк, Михаил Петрович. Держи бережней. Там он!
Однако Завьялов не торопился перекладывать руль — видимо, опыт подсказывал ему, что в подобных обстоятельствах не следует спешить.
— Не торопись, подполковник. Если он не на берегу, а мы свернем поиски на море?
Договорились, что разумнее всего поступить так: судам, на которых, как на «Онеге», были большие группы летчиков, подойти к берегу, высадить там дополнительные поисковые партии, а затем вернуться в свои районы, продолжать осматривать залив и острова.
Это было как нельзя более кстати: вода
Демин решил немного вздремнуть, пока они идут к берегу. Разбудил его неожиданный крен судна: подполковник сполз со скамейки и стукнулся о стенку рубки. Не сразу понял, что произошло, — никак не мог открыть глаза, тяжел и короток был сон утомленного летчика.
Мелькали рукоятки рулевого колеса — капитан разворачивал теплоход.
— Что случилось?
— Ничего, — ответил Завьялов. — Ложимся на обратный курс. К острову Высокому.
— Не понимаю, — сказал Демин. — Я тут проспал что-нибудь?
Завьялов, закончив разворот и выровняв судно, отпустил колесо — вспышка спички осветила его лицо, заросшее плотной черной щетиной.
— Понимаешь, подполковник, не дает мне покоя этот остров. Не мог я ошибиться, никак не мог. Пока не поздно, надо вернуться, найти остров.
— Не понимаю. Мало ли здесь островов? Почему именно этот, а не другой? — раздраженно спросил Демин. Он понимал — Завьялов как капитан волен распоряжаться судном даже вопреки его указаниям, но подполковник никак не ожидал, что начальник порта так неожиданно и некстати воспользуется этим своим правом.
Невозмутимый Завьялов словно и не почувствовал недовольства в голосе Демина.
— Тут только одно объяснение загадки, — сказал он. — Маяк кем-то погашен, испорчен. Даже если это случайность, мы обязаны починить маяк, иначе произойдет еще одна трагедия… А что, если это не случайность, а, Демин? Если кто-то нарочно разбил маяк, чтобы привлечь внимание, позвать на помощь? Только один человек мог это сделать — ваш Соболев.
ОСТАЮСЬ СРЕДИ ЖИВЫХ
Патрон в стволе. Спущен предохранитель. Теперь только нажать на спуск. Это так просто…
Что он может сказать себе напоследок? Все ли он сделал, что должен был при этих обстоятельствах?
Да, здесь, на этом мертвом острове, пожалуй, сделал все.
А там? Что скажут твои товарищи, друзья, жена, дети?
… Пилот идет по острову. Кто он, Чкалов, Маресьев, Талалихин, Серов?.. Он — каждый из них и все вместе. Он сидел рядом с тобой в училище и летал твоим инструктором в первом самостоятельном полете, и теперь он пришел к тебе на помощь. На нем гимнастерка с петличками, на нем скрипучие ремни и ордена: этот за Халхин-Гол, этот за Испанию… А лицо у него грубое, с резкими морщинами, со следами ожогов.
— Я умираю, — шепчет Иван.
— Я знаю,
— Трудно…
— Ты не один, тебя ищут друзья.
— Я не вижу их. Слепнут глаза.
— И я тонул. Замерзал. Ел кору деревьев. Меня уносили с операционного стола без ног. И потом я жил и летал. А ты так же крепок, как и я. Может быть, еще крепче.
— Больно дышать. Окоченела каждая мышца.
— Помнишь, ты принимал присягу у знамени?
— Я сделал все, что мог.
— Знаю, ты держался как солдат. Попробуй сделать больше того, что можешь.
— Это все слова! А я не могу даже говорить с тобой. У меня окоченел голос.
— Вставай! Начни жить сначала!
— Не могу. Пробовал… Ноги не держат.
— Знаю, ты принял решение, на которое имеешь право. Но все-таки… Поставь пистолет на предохранитель. Вставай!
… Иван очнулся от забытья и приподнялся. Он лежал на бетонном основании маяка, у приоткрытой дверцы, испещренной странными, неразборчивыми каракулями. Кажется, он разговаривал сам с собой?
Он должен торопиться, его ждут дела. Очень мало он успел за свои двадцать пять лет. Очень мало.
Он будет жить. Чтобы работать. Чтобы летать. Чтобы мечтать. Чтобы любить…
Он будет жить, жить!
Это очень трудно — начинать жить сначала. Прежде всего — встать, побороть боль, пронизывающую каждую клеточку тела.
Соболев перевертывается на живот, упирается руками в бетонный фундамент маяка. Не столько мускулами, сколько силой воли он выжимает вверх, отрывает от камня собственное отяжелевшее тело. Теперь он стоит на коленях — стирает со лба капельки пота. Холодный, скупой пот — признак слабости. Совсем недавно, еще два дня назад, он легко и свободно владел своим телом. Крутил «солнце» на турнике, играючи до тридцати — сорока раз выжимал двухпудовую гирю, а теперь не может встать…
Простейшая операция, на которую и требуется всего какая-то доля секунды, разложилась на множество отдельных движений, и каждое из них — тягостно, мучительно. Даже для того, чтобы стереть со лба пот, он должен теперь напрячься.
Весь его здоровый, закаленный организм оказался как бы неуправляемым.
Конечно, расшатались нервы.
Вот он, новый, незнакомый враг, с которым ему придется бороться. Враг вдвойне опасный, потому что он притаился внутри и бьет по самым уязвимым местам.
«Со мной случилось почти то же, что с моим самолетом, — подумал Соболев, — и если… Нет, не будет этого «если»!»
Одним рывком он поднялся с колен, но скованные холодом нот не удержали, и он снова упал на колени. Разозлившись, он напрягся и… встал.
Соболев стоял, привалившись грудью к холодной стене будки.
Пальцы снова нащупывали пистолет. В нем — последний патрон.
Теперь он знает, как его израсходовать.
Локоть — в упор на край баллона, чтобы не дрогнула рука, чтобы не промахнуться. На мушке — металлическая трубочка, идущая от баллона к горелке. Быть может, теперь ацетилен вспыхнет. На это стоит истратить последний патрон. Только на это.