Обречённая воля
Шрифт:
Булавин положил на землю насеку, потом повернулся к Цапле, взял у него бунчук [3] и бросил в огонь.
— Избирайте нового атамана!
Пламя весело охватило вороную чернь конского хвоста, перекинулось на древко и затрещало им. От этого треска первым очнулся Окунь. С соляным колодцем уходила от него надежда купить красивую ясырку.
— Не отдадим! — заорал он, сорвав свою трухменку, и завертел угловатой головой, растущей почти из брюха.
— Погоди орать! — одёрнул его Ременников, хмурясь всё больше и больше, и к атаману: — Скажи, Кондрат, уж не околдовали ли тебя в Изюме? Не питья ли поднесли на порчу?
3
Бунчук — короткое древко с привязанным конским хвостом, символ власти у казачьих атаманов.
— Нет, не околдовали, Терентий, хоть от питья я не отказался.
— Тогда отчего ты атаманство оставляешь? Разве мы, круг казацкий, тебя отбрасываем?
— Нет у нас отныне солеварен. Нет и соляного городка Бахмута, потому нет и атаманства моего.
— Как это — нет? Вот он, городок наш. Вот наши курени, а вот и мы, казаки твои! Нам ли от тебя отказываться? Нам ли без бою добро своё отдавать? Оно не грабленое, оно нажитое — редкое богатство у казака, а ты его без слову отдашь прибыльщикам? Давай, атаман, думу думать.
— Я, Терентий, ночи не спал, всё думал…
— И чего?
— А то надумал, что нет у нас той силушки, коей можно копани соляные удержать.
— Есть сила! Мы силу эту покажем Шидловскому!
— Быть нашим саблям на их шеях! — поддержал Окунь.
— Атаман! — выступил Беляков. — Кондратей Афонасьевич! Не оставляй нас в этот чёрный час. Казаки без тебя, что молодые жеребцы без пастуха — того гляди зарвутся и погубят себя. Не божье то дело — оставлять нас. Коли гордыня ломает тебя — оставь гордыню. Ты зри круг себя — все пришли до тебя. А коли утратим мы друг дружку, то останемся в такой сирости, что и куры нас за гребут.
— Нет, Терентий. Из-за соли не стану я проливать кровь христианскую. Не резон!
— Истинно глаголет атаман! — заговорил поп Алексей. Он держал саблю перед собой, как большой крест. — Не резон кровь христианскую проливать ныне! Смиренье, дети мои, и благодать снизойдёт на вас. Не нами сказано: уклонися ото зла и сотвори благо! И водворися в миру, не вкушая хлеба, рыдая о беззакониях великих народа…
— А вот он, наш закон! — Шкворень с лязгом выхватил саблю. Матово полыхнуло её кривое татарское жало, смазанное свиным салом.
— Не простим изюмцам позор наш великий! — выкрикнули в задних рядах.
— Успокой, Кондрат, казацкие сердца, — не по-круговому, а дружески попросил Терентий Ременников.
Булавин смял тёмную лопату бороды о грудь. Задумался.
— Добро, казаки… Дайте мне подумать хоть ещё ночь да день. Сдаётся мне, что смогу я успокоить казацкие сердца. — Он оглядел всех, кого мог увидеть в свете потухающего костра, померцал страшным шрамом на щеке — след сабельного удара. — А сейчас, казаки, домонь идите. Домонь!
Булавин положил атаманскую насеку и пошёл к своему куреню.
На полдороге его остановил нежданный гость — Голый.
— Микита! Чего за кругом стоял? По делу ай как?
— Ременникова ищу. Он лекарь знатный, а у меня мать хворая, — соврал Голый, выжидая пока Цапля проведёт лошадь Булавина, потом только зашептал: — Чего делать, Кондрат? Астрахань зовёт…
3
У самого куреня догнал сын Никита — то была его мальчишеская привычка. Небольшого (в отца пошёл!) роста, он скрывается среди ребятни, а у самого куреня неожиданно вывернется откуда-то, цапнет за рукав, повиснет, заплетёт закоржавевшие босые ножонки вокруг батькиной ноги — хоть падай. И ведь знал, озорник: чем сильней мешает отцу, тем скорей разрешит тот пойти к лошади.
— Домонь, Микита, домонь! — прогудел Булавин, радостно ощущая знакомую тяжесть мальчишеского тела.
— А лошадь? — оглянулся Никита и скорей угадал, чем увидел во мраке, как Цапля заворачивает с лошадью к конюшне.
— Ну, поставь уж! Напои…
Голос Кондрата прозвучал по-прежнему сильно, но настолько отрешённо, будто он разговаривал во сне. Сам же Булавин, казалось, не слышал своего голоса, да и смысл слов не проникал в глубину сознания, поскольку на пути этих простых житейских помыслов неотвязно теснились иные заботы. Мелькали лица, звучали голоса, толпились невысказанные мысли…
В курене, в правом переднем углу, горела лампада, тускло отсвечивая в прокопчённой иконе. Пахло деревянным маслом, пареным зерном, что за печью, в тепле, прорастало под мешковиной на солод, но сильней всего пахло солёной рыбой. Качнулась холстинная полсть — вышла жена, но тут же кинулась к настенному поставцу, взяла с него оловянный шандал и прижгла от лампадки две свечи.
— Здорово дневала, жена?
— Слава богу… — она поставила шандал со свечьми посредине стола. Обмахнула цветастой и длинной припечной завеской, прикрывавшей сарафан от груди до колен, широкую лавку.
Булавин снял свою трухменку у самой двери, кинул её в угол, на есауловскую лавку, что была при входе, снял и повесил саблю на стену, вынул короткий красивый турецкий пистолет, положил его бережно на сундук. Всё это он делал неторопливо, сосредоточенно. Сел прямо на порогу прислонился спиной к косяку. В этом новом, недавно обжитом курене порог был любимым местом атамана.
— Разуть?
Голос жены прозвучал близко, но смысл сказанного дошёл не сразу. Её сухощавое лицо, оквадратенное снизу широким подбородком, а сверху — монастырской повязкой тёмного платка, качнуло рядом крупную темень глаз, крепкое рядьё хороших зубов. Когда-то, ещё живя в Чугуеве, за Изюмом, немало помучился Булавин из-за своего роста, отец Анны долго косоротился, не отдавая девку за него, невеликого.
Анна привычно разула его. Пошла мыть руки.
Босый, он посидел ещё немного, глядя куда-то в глубину куреня, под стол, в немую темноту. Ноги ощущали приятную прохладу земляного пола, по совету беглого северянина смазанного кровью свиньи. Пол от этого стал гладким, как слюда в оконцах, не пылил, не пачкал. «Не-ет, не потерянный, видать, живёт там на Руси народ…» думал Булавин.
Жена говорила что-то о хозяйстве, об осенних заботах — о стогах сена, не свезённых со степи, про каких-то осетров, купленных у донских торговцев и будто бы выловленных в ныне запретных, царёвых местах, про многие мелочи ещё, но всё это не пробивалось к его сознанию, заполненному плотной массой не разрешённых бахмутских дел, вдруг навалившихся на атаманскую голову.