Обречённая воля

Лебедев Василий Алексеевич

— К нему. На единый миг. Токмо на единый миг надобно. Гляну в глаза — и всё. Превеликая надобность в том вышла…

— Чего смотреть? Известные глаза его — без веры. Он, Максимов-то, не токмо тебе — богу соврёт!

— Перед богом пусть на том свете изворачивается, а предо мной на этом ответ держать надобно.

Цапля помолчал, обдумывая слова атамана. Спросил:

— Кабыть ты удумал чего-то, атаман?

— Удумал.

— Без казацкого круга?

— Перед кругом я отвечу, как пред божьим престолом, ничего не утаю. Ступай! Казакам покуда не говори, куда да зачем мы едем. Пусть сидят спокойно да глаз за степью вострей держат! Слышь?

— Слышу, атаман!

Цапля прошаркал чириками по настилу моста и исчез во тьме.

Булавин не сказал даже любимому есаулу, что в сумерках прискакал ещё казак из Черкасска и привёз письмо от Максимова.

7

Рябой не был на Бахмуте почти два года и вот заявился наконец. Потянуло теперь, под осень, когда в степи замирает жизнь, когда ищут своего места степные бродяги, угнездиваясь в лесных землянках, скорорубленных избах, в саманных куренях или, притворяясь набожными, уходят на зиму в скиты раскольников, вытравив из себя табачный дух, — в скитах проще, чем в монастырях, — вот в такое-то время и затосковало сердце Рябого по Бахмуту. После Астрахани он увёл голутвенных конников и пеших односумов на крымскую сторону Дона. Там, на речке Жеребце, срубили городок и зажили привольной жизнью. Жил там Рябой. Присматривался. Больше всего поражали его те, что были раньше холопами или тягловыми крестьянами. Они с воловьим и совершенно непонятным ему упорством вгрызались в новую жизнь. Рубили липовые избы, ставили просторные конюшни, дворы и, что особенно было дивно Рябому, — все они, как черви, ушли в землю. Рябой с ухмылкой смотрел, как они выворачивали землю наизнанку деревянными сохами, кидали в пахучую чёрную благодать зерно, а по осени снарядили будары и отправились торговать пшеницей в Черкасский город и в понизовые станицы. Вернулись с деньгами! Разодетые! Оружные! Они сбили с толку немало заезжих казаков. Поругался Рябой, а потом видит, что не перетянуть казаков в степь, и отправился один по Придонью, да так разгулялся, что остались на нём только оружие, шапка да крест. Остался ещё кабардинец каурой масти, всё остальное ушло на веселье, но до Семёна Драного опять долг не довёз.

В ночь перед въездом в Бахмут ночевал Рябой в Айдарском лесу. Забился на чьём-то покосе в стог сена, стреножил лошадь и уснул безмятежно. Наутро, ещё горели звёзды, он выехал из леса на дорогу и погнал было кабардинца рысью, но почувствовал запах дыма. Повертел носом, определил направленье и поехал на дым. Вскоре он увидел на опушке леса потухающий костёр, а рядом, под кустом тёрна, спящего человека. Подъехал. Странник лежал на боку, подставив спину костру. Лицо было закрыто от всего света полой зипуна. На ногах, как на палках кабацкие горшки, кривились большие истрёпанные чирики, и по всему виду это был не казак.

«Совсем рядом спал, — шевельнулась в Рябом запоздалая степная тревога перед незнакомцем. — Мог бы подкрасться и убить».

Рябой отстегнул от правой ноги пику и остриём кольнул спящего. Человек шевельнулся, скинул с головы полу зипуна, но потом, к удивленью Рябого, не испугался, а спокойно сел и, позёвывая, крестился.

— Ты хто, шельма? — обратился он к старику.

— Аз есьм Епифаний, брат твой!

— А! Да ты хаживал в запрошлом годе с моей вольницей! Признал меня, Епифаний?

— Признал. Не достойны вы, вольница, веры христовой. Много у вас вина да крови льётся.

— Ладно, ладно тебе! Книжку-то носишь под рубахой?

— Яко крест нательный — вечно со мной священна книга. Она мне утеха и необорима защита.

— Необорима защита! Я бы вот тебя проколол пикой сейчас, чем бы твоя книга помогла?

— Ты же не проколол — вот и помогла!

— А давай попробуем! — Рябой поднял пику.

— Упаси тебя бог! Уклонися ото зла и сотвори благо!

Конь Рябого запрядал ушами, кинул мордой от кустов.

Тотчас послышался шорох, потом шаги, закачались ветки. Рябой невольно положил руку на эфес сабли.

— То странники мои, — пояснил Епифаний.

Кусты раздвинулись — и появились двое стариков в поношенной казачьей одежде, оба седые, будто окаченные пивной пеной.

— Вы чего это, деды, по кустам хоронитесь? — спросил Рябой.

— Отошло наше казацко времячко, атаман-молодец, — ответил самый старый из них, согнутый к земле.

— Куда прогон правите?

— В Донской казачий монастырь лёг наш прогон, атаман-молодец, — сказал второй и лишь мельком, без интереса, взглянул на Рябого. Он тяжело опустился перед кострищем, стал разгребать золу синими, как глина, жилистыми руками.

— Откуда бредёте?

— С низовья, — ответил второй, полыхнув на Рябого шрамом во всю скулу.

— Али вас некому кормить стало в вашем богатом краю?

— Кормят лошадь, покуда она везёт, — ответил сгорбленный и тоже присел к костру, вытянув над ним руки. Второй посмотрел слезящимся взглядом на Рябого, задрав голову, дрогнул тёмным провисом кожи на шее и наставительно сказал:

— Дуван казацкой что здоровье — на весь век не хватит.

— У вас, в понизовье, домовитых казаков что саранчи, — нахмурился Рябой.

— Домовитость не от бога, а от голутвенных рук, атаман-молодец. Как ему, домовитому, без голытьбы? А? — спросил горбатый.

Рябой промолчал.

— Вот то-то! — закончил он победной ноткой в голосе и как бы уж не для Рябого, а сам для себя, продолжал: — Только ныне, слышно, мор пошёл на всех домовитых от царёвых слуг.

— Что за мор? — спросил Рябой.

— Ныне домовитые сами косить пойдут.

— Это из какой нужды?

— Ныне всех беглых царь на Русь выводит, — сказал второй старик, поддерживая горбатого.

— Брехня это ваша, приморская!

Старик снова поднял голову, натянул ослабевшие жилы на шее.

— Не той мы масти, атаман-молодец. Ащеле мы брешем, то и рыба по земле ходит! Да и не повелось нам брехать, коли идём мы не домонь, а в монастырь.

— Где он, царь, выводит беглых? — приосанился Рябой.

— От Каменской идёт московский князь. Всех беглых выводит снизу доверху Дона, а кто в упрямстве костенеет, того до смерти побивают.

— А кто хулит его, князя, — тому губы да языки режет, — сказал горбатый казак.

— Да брехня это! — воскликнул Рябой.

— Не шуми, атаман-молодец, — укоризненно увещевал его горбатый казак, — а коли нам нет веры, то спроси святого старца Епифания.

— Верно, Епифаний, говорят они?

— Истинно рекут тебе братья твои, атаман. Истинно.

— Истинно! — передразнил Рябой. — Чего же ты молчишь тут, анчибел тебя закопыть!

— Се дни пришли, в них же живущие на земле обременены данями многими, и скрылся путь правды…

Рябой не дослушал Епифания. Он развернул кабардинца, огрел его арапником и со свистом полетел к дороге. Мелькали, шаркали по ногам лошади кусты тёрна, ветер загудел в ушах. Издали он обернулся и увидел, как оба казака поднялись и смотрят из-под ладоней. Их позы напоминали Рябому позы мальчишек, коим ещё не велено садиться на лошадь, вот и смотрят они заворожённо во след каждому доброму казаку, и горит в их глазах нетерпеливое ожиданье своего казацкого часу… Да, такое напомнили ему позы стариков, но он знал, что в глазах этих старых рубак горит сейчас голая, одна голая тоска по ушедшей силе. Рябой отвернулся и где-то через версту укорил себя, что обидел стариков ни за что.