Обречённая воля
Шрифт:
Брегодир Шидловский».
У крыльца уже стоял лёгкий открытый возок, в нём сидел войсковой священник и дьяк Горчаков. За два с лишним года, проведённых в Воронеже, дьяк настолько проникся заботами и страхами, связанными с восстанием на Дону, что не мог отказать себе в удовольствии видеть разрушенным ненавистный Бахмут — место его позорного бегства, да, признаться, и торопился дьяк покончить с давно порученным ему делом выселения беглых. Тогда, выезжая из Москвы, он считал это делом двух-трёх месяцев, а вот затянулось на годы. За всё это время его лишь раз отпустил Апраксин к семье — весной прошлого года, но как он был удивлён переменами в семье! Дочери нашили платьев с обручами на талии, ходят как неубранные копны сена, устраивают кофепития на белой скатерти, со двора отвезли в подмосковную деревню всех свиней и поговаривали сделать то же с курами и коровами — дочери, видите ли, пачкают иноземные сапожки навозом! Вместо поклонов русских — приклякивают, будто садятся…
Шидловский отправил почту Долгорукому и сел в возок, отринув Горчакова от мыслей. Лошади понесли. Лица обархатились ветром — и ни жары тебе, ни мухи. Благодать! Через три часа уже подъезжали к Бахмуту. Драгунский полк шёл на рысях следом. Было спокойно. Версты за две-три неожиданно услышали пальбу, а когда подъехали ближе, Шидловский со страхом увидел, что его письмо о сожжении Бахмута опередило события. Бахмут не был взят. Казачий городок держался против сотни, посланной накануне.
— Штюрм! Штюрм! — кричал Шидловский на иноземный лад.
Второй полк с ходу начал штурм. У Крымских ворот била пушка. Со стен непрерывно гремели выстрелы из мелкового ружья. Несколько груд трупов лежало по берегу реки, прикрытые попонами. Вчерашние… Штурм Ногайских ворот прошёл вяло. Сорвался, хотя там не было пушки. Тогда Шидловский приказал поджечь стены. Драгуны подскакивали под раскаты с охапками просмолённого, охваченного огнём сена на пиках и бросали эти огненные комья на стены и за стены. Мало огнеметателей отскакивало назад — большинство их замертво свисали с сёдел, и кони оттаскивали драгун в сторону. Но гнал Шидловский новых. Охапки сена огненными клубами летели на стены. Июльская сушь только и ждала этого: стены охватило пламенем. В дыму солдаты подошли к воротам и по-татарски — окованным бревном — разбили их. Человек с десять кинулись к пушке у Крымских ворот. Пушкарь Дыба ловко посылал картечь прямо в гущу драгун. Белая повязка на голове давно сделалась чёрной от дыма, промокла от крови, но он палил, пока его не зарубили прямо с фитилём в руках.
Как только затихла пальба на стенах, в Бахмут въехал Шидловский. Перед воротами ему подали белого коня, и теперь он прогарцевал по городу, охваченному пламенем. Солдаты и драгуны вытаскивали из куреней добришко, рубили оставшихся защитников. Волокли женщин. У куреня Булавина, уже охваченного огнём, рубился низкий казачишка сразу с двумя солдатами. Двое других тащили племянницу Антипа Русинова.
— Держись, Вокунь! — крикнул Шкворень от конюшни.
Окунь сам сумел ткнуть концом сабли в живот солдата, но попал в бляху и тут же получил сильный удар по плечу. Шкворень зарубил второго и, не глядя на завалившегося Окуня, бросился к крыльцу, где Алёна отпихивалась от двух солдат, цепляясь за дверную скобу. За дымом Шкворень подскочил незаметно и от плеча до позвоночника разрубил одного — прямо по плечевому ремню.
— Шквор!.. — простонал Окунь, но не договорил: раздался выстрел Шидловского — и Шкворень ткнулся головой в землю.
Окунь вспомнил про свой пистолет, взятый в ту роковую ночь у кого-то из убитых, вытащил его, прицелился в солдата, дёргавшего Алёну, и наповал свалил его с близкого расстояния. Не успел обрадоваться, не успел крикнуть Алёне, как увидел над собой Шидловского.
— Держи её! — крикнул тот набегавшим солдатам.
— Беги! — тут же крикнул и Окунь, лихорадочно заряжая пистолет, но Шидловский уже поднял над ним коня, занёс саблю.
— Беги, Алёна!
Окунь увидал, как рванулась она в бушующее пламя, бившее из дверей кухни, и пропала в нём. В тот же момент что-то тонкое, как удар прута, цокнуло по голове Окуня, брызнув судорогой по всему телу. Он ещё поднял руку, но она наткнулась на второй удар сабли. Где-то, будто бы далеко-далеко, послышался треск, чудом дошедший до уходящего сознания.
Это рухнула крыша булавинского куреня.
20
Штурмовать Азов пришлось только тремя тысячами повстанцев, зато повели их надёжные люди — отчаянный Хохлач и первый советник и друг Булавина Игнат Некрасов. Хохлач повёл конницу сухим путём, а пешие сели в двадцать больших морских будар и отплыли через залив.
Конница подошла к месту встречи раньше, но хоронилась в степи, вблизи речки Каланчи. Места многим казакам были тут знакомы ещё с азовских походов, и всё же атаманы, посовещавшись, выслали вперёд разведку — с десяток казаков во главе с Гришкой Банниковым.
— Эй, Баня! — кричали вслед. — Без нас Азов не берите!
Вечером на совете атаманов узнали: разведка едва вернулась.
На разведку повстанцев наткнулся разъезд азовского гарнизона. Разъезд гнался за двенадцатью казаками, пока не нарвался на лагерь Некрасова. В ту ночь в Азове стало известно о подступивших к городу. Вечером азовский воевода Степан Киреев выслал конницу с полковником Васильевым, чтобы помешать переправе булавинцев через реку Каланчу. Конница Васильева не смогла удержать булавинцев: около двух тысяч одной только пехоты уже высаживалось на берегу. От первых же залпов конница отступила к Азову, ушла за стены.
Некрасов и Хохлач разбили лагерь на берегу, выставили крупные караулы, выслали пластунов под самые стены и развели костры. Некрасов был доволен: отступать некуда, позади — река, впереди — Азов. В эту ночь перед штурмом надо было выспаться и не дать спать осаждённым. Однако веселье перед боем не приживалось: не до песен перед таким делом, да и вина с собой — ни бочонка.
— Ешьте да спите, атаманы-молодцы! — наставлял Некрасов.
— Сытого в рай не пустят! — ответил ему Митрофан Федосеев. Он, оказалось, не ушёл в Азов, пошёл с повстанцами. Костёр старожилых горел одним из самых крайних.
— Не про рай дума, Митрофан! На тот свет сбирайся, а саблю точи и силу копи! Ешьте и спите, атаманы-молодцы! Отчего казак гладок? Поел — да на бок!
Хохлач шёл с другого края лагеря. Он велел разбить старые, просохшие за пол-лета плоты и из каждого костра сделать три. В ночи лагерь устрашающе воссиял сонмищем огней.
Утром Некрасов послал полсотни казаков — тех, что попроще — и велел потолковать с азовцами о сдаче.
— Говорите гладко да пословно, — наставлял он. — Скажите, нас, мол, с десять тысяч и ещё идут! Ты, Банников, речь держи!
Надежда была на азовских стрельцов, ссыльных солдат, надежда на шаткость всего гарнизона, о чём не раз доносили Булавину перемётчики из Азова. Однако Некрасов чуял, что азовцы поостыли. Они готовы были сдать город сразу, как сдался Черкасск, а теперь много воды утекло в Дону, много ненадёжных Толстой посадил в железные крепи, многие слова надули в уши царёвы люди. Есть ли ещё там, за азовскими стенами, единомышленники? Сумеют ли они отворить ворота? Отчаятся ли смести офицеров да старожилых казаков?