Обреченность
Шрифт:
В середине ноября на землю лег белый холодный пух первого снега. Его съели и слизали на всем пространстве этого проклятого квадрата! Покорно и молча ожидали советские солдаты неумолимой смерти от голода.
Кем и за что они были прокляты? Почему умирая в грязи и холоде за рядами колючей проволоки они были лишены не только покаяния, но и глотка воды?
Капо нацепил на рукав повязку и горделиво расхаживал по бараку, вкрадчиво перебирая короткими ногами в хромовых сапогах, обшаривая цепкими и липкими глазками лежащих и сидевших на корточках людей.
Пленных бесконечно сгоняли с нар, выгоняли из барака, выстраивали, переписывали, заставляли
В перерывах между построениями они топили печку какими то щепками, досками оторванными от нар. Печка дымила и медленно разгоралась. От нее шло неуверенное, пахнущее дымом и угаром, душное тепло. Под нарами лежали самые обессилевшие и измученные голодом люди, потерявшие всякую надежду на спасение. Бесправный лагерный быт, каждодневно ломающий волю и убивающий слабых, будил в человеке все самое мерзкое и подлое, поднимая из глубины его души волны мерзости и ненависти.
Вот и в свите капо уже через несколько дней крутилось человек десять таких же как он, наглых, пронырливых, злобных. Они бесцеремонно сталкивали с нар своих бывших товарищей, отгоняли от печки. Пинками и тумаками выгоняли людей на построение, на холод и дождь.
Муренцов как-то вечером сцепился с капо прямо в бараке. Вступился за доходягу, которого толкнул капо. Тот в ответ ударил его ногой в пах.
Тут же налетели шестерки. Сбили с ног, стали бить ногами. Скатившийся с нар Калюжный еле оттащил Муренцова в сторону.
— Это — плен, Сережа. Тут каждый сам за себя… За себя…
Муренцов сплюнул на пол кровавый сгусток.
— А как же, остаться человеком, товарищ подполковник?
Калюжный лишь махнул рукой.
Но через несколько дней капо не досчитались на утренней проверке.
Его шестерки обыскали весь лагерь, перевернули верх дном весь барак. Потом кто-то из них догадался поднять доски над отхожей ямой.
Тело в длинной диагоналевой гимнастерке плавало в желтой вонючей жиже.
На допросе пленные показали, что узнали в капо бывшего батальонного комиссара и якобы он сам утопился в дерьме от страха перед разоблачением.
Переводчик услышав эту версию онемел, но дословно озвучил ее начальнику лагеря, попутно добавив подробностей из жизни этого дикого народа.
Комендант, пожевал губами. Покивал головой:
— O-ooo! Ja, ja. Ich weiss! Russland ist das barbarische Land.
* * *
Однажды, декабрьским, зимним утром, в лагере военнопленных начался переполох.
Ближе к обеду всех выстроили на поляне перед бараками. За спиной начальника лагеря стояла группа офицеров в форме вермахта, но с широкими красными лампасами на бриджах. На головах у некоторых были папахи и кубанки. Муренцов с каким то болезненным щемящим любопытством всматривался в их лица. Словно угадав его мысли, черноморский моряк Семен Потуга, прохрипел:
— Это что за масть такая? Я почти год воевал, а ни разу такой формы не видел.
Калюжный толкнул Муренцова в бок:
— Я так думаю, что это казаки, вот и мы им для какой-то цели понадобились. Давай смотри внимательно, может быть, кого из старых знакомых узнаешь.
— Уже узнал — ответил Муренцов.
Справа от чрезвычайно полного, тяжело дышащего начальника лагеря, стоял офицер к высокой фуражке, в начищенных с твердыми голенищами сапогах и стеком в руках. Это был бывший ротмистр Кречетов, сослуживец Муренцова по Добровольческой армии. На его плечах серебрились погоны немецкого полковника. Форма и погоны делали его лицо неузнаваемым
Кречетов вопросительно глянул на начальника лагеря и уловив его согласие, откашлялся и шагнул вперед:
— Соотечественники! Русские воины! Казаки! Братья! — Его голос был по прежнему густым и властным. — Всю свою жизнь я посвятил защите нашей матери России. Не моя и не ваша вина, что больше двадцати лет нашу отчизну насилуют грузины, жиды-комиссары, латыши, китайцы и прочая безродная сволочь, ненавидящая русский народ. Ленин и Сталин уничтожили десятки, сотни тысяч и миллионы русских людей, отобрали землю и загнали в кабалу крестьянина, разрушили храмы, заставили брата поднять оружие на брата. Русская земля стонет и вопиет об отмщении, она говорит, русский солдат — защити свою отчизну- мать. Я вижу вас — голодных, раздетых, разутых, обманутых и сердце мое обливается кровью. Красные комиссары бросили вас на произвол судьбы и назвали предателями. Вы не нужны Советскому Союзу, но вы нужны России. Русские генералы Краснов и Власов объявили смертный бой большевизму. И те из вас, кто захочет поквитаться с большевиками за нашу поруганную Отчизну может вступить в казачий дивизион. Вместе с нашими союзниками, немецкой и румынской армией мы будем сражаться против нашего общего врага, пока не раздавим, не уничтожим красную заразу. А потом будем строить новую Россию!
Сейчас вас разведут по баракам. Хорошо подумайте, прежде чем принять решение, что вам ближе, большевистско-жидовские идеалы, или матушка-Русь.
Через час комендант снова построит лагерь. Патриоты, желающие воевать против Сталина, становятся отдельно, напротив общего строя, все остальные остаются на том же месте.
Полковник Кречетов достал из кармана большой клетчатый платок, вытер вспотевшее лицо, махнул рукой.
Майор Штольц, начальник лагеря, бросил отрывистую команду, закричали капо, рыкнули овчарки. Серая масса узников всколыхнулась, повинуясь команде, повернулась направо, двинулась в бараки. Время двигалось неумолимо, пленные разбились на кучки, обсуждая услышанное. Муренцов сидел на корточках. Калюжный стоял рядом, подпирая спиной стену.
— Пойдешь? — спросил он тихо и едко. Обреченно усмехнулся сухими губами.
Муренцов вздохнул и просто сказал:
— Пойду, Саша... Устал... умереть как солдат хочу... А сначала отомстить за все, за кровь, за смерть, за унижения... Сталину, а потом и Гитлеру. Может быть и ты?..
— Нет, Сережа. Я офицер, присягу давал. Поэтому форму врага не одену. Разные у нас сейчас с тобой дороги.
— Я тоже присягал, только не Сталину. Поэтому пойду ту Родину защищать, которой в верности клялся. Прощай.
На середину барака вышел Никифор Зыков, молодой капитан с обожженным лицом, бывший танкист. Его экипаж сгорел в танке, он сам сам задохнувшийся в дыму и полуживой успел выбраться через нижний люк. Багровые щеки в струпьях, глаза голые, без ресниц, вид страшный.
Все замолчали:
— Товарищи бойцы и командиры, - сказал он хрипло. В бараке стояла такая звенящая тишина, что его слышали во всех закутках.
— Нас поставили перед страшным выбором. Надеть вражескую форму и выжить. Или умереть, но остаться верным присяге. Выбор трудный, всем хочется жить.