Обреченные на месть
Шрифт:
Проснулся он от резкого стука в дверь. За окном уже смеркалось. Соскочив с постели, Львович лихорадочно метнулся и отпер ее, не спрашивая, кто там. Ввалился приземистый битюг, спросив лишь: «Готовы?» И они вместе спустились к портье, расплатились и сдали ключи.
Дорога в Квинс к отелю, где остановился Слава, из-за гигантской пробки на хайвее, затянулась, но все же они добрались. Выйдя из машины, Львович с битюгом отправились в здание, оставив водителя в кабине.
В холле миловидная девушка-портье говорила по телефону. Вскоре она положила трубку и спросила, чем может помочь.
— Нам нужен наш друг, — сообщил битюг.
— Он остановился в номере 2120, — ласково глядя девушке в глаза, добавил Петр Львович и услышал сакраментальный ответ, прозвучавший, как гром среди ясного неба:
— Ваш друг сегодня выехал из отеля.
— Когда? — взревел битюг, и взвизгнул одновременно Львович пропавшим где-то в горле голосом.
— Да только что, не более двадцати-тридцати минут тому назад, — добила их очаровательная портье.
— А куда он поехал, он вам не сказал? — умоляюще спросил бывший чекист.
— Нет, сэр, не сказал, — услышал он лаконичный ответ.
— Может, вы случайно заметили номер такси? — с каменным лицом выдавил из себя битюг.
— Ваш друг уехал не на такси, а на частной машине. Правда, она простояла минут десять на служебной стоянке, пока за ним поднимался офицер нью-йоркской полиции, как он представился. Кстати, об этом же говорила табличка под лобовым стеклом — разрешение оставлять машину в любых местах.
— И они уехали вместе? — потерянно спросил Львович.
— Да, сэр, — ответила девушка. И на этот раз более внимательно взглянула на них. Ее оппоненты, не поблагодарив, молча вышли из холла, не оглядываясь, подошли к мини-вэну. Машина тронулась. Проводив ее взглядом, портье записала на всякий случай номер, как ее попросил тот симпатичный детектив, с которым уехал останавливавшийся в отеле русский.
…Фред Ди Морсиано поселил меня в огромном доме одинокого старика Ростислава Сабитского. Вернее, почти одинокого, ибо у него была и проживала здесь же его девяностолетняя мать — баба Дуня. Она была еще довольно шустрой старушкой. Это были старые эмигранты второй волны, переехавшие в Америку в конце сороковых годов из Югославии. Высокий, худой и сутуловатый Ростислав имел густую шевелюру без единого седого волоса и всегда был чем-то недоволен. Он был убежденный холостяк с задатками вечного ловеласа. Детей у него не было, а баба Дуня по пять раз на дню объясняла мне, что вот если бы она умерла, то ее Ростик наверняка смог бы устроить свою жизнь. Их старый огромный трехэтажный дом был запущен и неухожен. Мне выделили маленькую комнату три на четыре метра на втором этаже. Окна ее выходили в небольшой сад на заднем дворе. Вообще-то район, где жили Сабитские, считался одним из лучших и дорогих в Квинсе. Джамайку Эстейц называли большой жемчужиной «Большого яблока».
После всего, что со мной произошло за последние полгода, я почувствовал себя здесь как на курорте. Просыпаясь утром от щебета птиц, я подолгу слушал их беспечные «разговоры». Порой ночью будили скандалы живших среди города ракунов, или енотов, как их называли в России. Зверьки не желали честно делить между собой пищевые отходы из мусорных бачков или остатки зазевавшейся белки.
Фред Ди Морсиано сказал мне, что Ангелине после госпиталя будет хорошо и спокойно в этом доме. Я надеялся на это тоже. После нашего посещения врач назначила визит ровно через неделю, считая, что к тому времени после интенсивной терапии у Ангелины должно было произойти улучшение. Я терпеливо ждал этого дня, надеясь увидеть Лину в лучшем состоянии…
Ростислав на мой вопрос «Сколько я должен платить в месяц за комнату?» лишь отмахнулся, как от докучливой осы. Но когда я положил перед ним триста долларов, он сказал, что я могу столоваться вместе с ними. У него был хороший винный погреб, которому он, впрочем, предпочитал приносимые мной бутылки виски.
Вскоре мы с ним подружились. В его доме было много старых и ненужных на мой взгляд вещей, с которыми он не желал расставаться. Во дворе стояло три ржавых автомобиля, и только один из них — фургон стейшен ваген Меркури Маркиз был на ходу. Мое желание поехать в воскресенье вместе с Ростиславом и бабой Дуней в местную православную русскую зарубежную церковь пришлось всем явно по душе.
Обычно после службы в храме Сабитские принимали гостей в своем доме. Это были оставшиеся в живых за пятьдесят лет эмиграции их пожилые, но еще бодрые друзья, которые приходили всегда не с пустыми руками. Кто-то приносил бутылку «Столичной» или «Русской» водки, кто-то соленья и салаты собственного изготовления, а кто-то пару селедок из русского магазина.
Эти застолья напоминали мне почти забытые мной дни из далекого детства, когда вот так же собирались в бабушкином доме многочисленные родственники и соседи. Тогда совместно лепились, варились и съедались под водку и сладкие, собственного изготовления настойки огромные горы пельменей с разными начинками. Вплоть до золотого царского червонца, как однажды было на смотринах с моей первой женой. Где хрустящие грузди обязательно сопровождали запотевшие графинчики с водкой и обязательные огромные пироги с речной рыбой. А к чаю признавалось только свое домашнее варенье из лесных и садовых ягод и подавался наваленной горкой на подносе хрустящий сладкий хворост. А на Пасху запеченные из теста сдобные «жаворонки» с изюминками-глазками. И так же, как и здесь, завершалось застолье хоровым пением старых народных песен. Я чувствовал, что счастлив был только тогда, в детстве. А все остальное время я был кем-то безжалостно обкраден, но, волне возможно, что самим собой…
И вот теперь я совершенно случайно вновь попал в то забытое прошлое, которое вековало отдельно от России и от Америки. И медленно, тихо вымирало… Я смотрел и думал, как же хорошо живут эти старики, с Богом в душе, со своими наивными газетами, с мудрыми, почти детскими разговорами, с чопорными ухаживаниями и мягкой, обволакивающей добротой. И, боже мой, думал я, как же они любят и помнят Россию, в которой многие и не родились. И как бы они были бесконечно несчастны, доведись им одиноко провести там остаток своих дней…
От этих мыслей мне стало и хорошо и грустно одновременно. Что-то новое открывалось мне, и в этом новом для моего полного счастья не хватает лишь одного — Ангелины.
Глава 6
Ангелина медленно, но возвращалась в реальный окружающий мир. Сильные медицинские препараты остановили панику, волнами накатывающую на нее и захватывающую в плен ее рассудок. Однажды ей даже показалось, что она видела Славу. Беда еще заключалась в том, что по-русски ей не с кем было здесь разговаривать. Лишь одна смешная лет пятидесяти полька, представляющая себя юной школьницей, с заплетенными и закрученными в разные стороны косичками и с огромными красными бантами, худо-бедно понимала ее. Да молодой израильтянин Дроль, боящийся закрытых помещений и постоянно пытающийся открыть все двери, тоже немного понимал по-русски. Улетая в Нью-Йорк поступать в Колумбийский университет, он и не предполагал, что сразу же по прилету в JFK он попадет в этот госпиталь с таким красивым названием «Кабрини».
Ангелине выдали одежду и разрешили прогулки по общему холлу, где она ходила по кругу — в зал для посетителей, затем в музыкальный зал, столовую и обратно возвращалась до своей новой палаты. А полька Гражина все пыталась уговорить ее поиграть с ней в какую-то детскую игру…
Это было ужасно смешно, и Лина от души смеялась над полькой. Паники больше не было, все было весело и забавно. В музыкальном зале две черные лесбиянки пытались научить ее рэпу. Одну из них, попавшую сюда после жуткой передозировки, должны были вот-вот выписать, но она клятвенно обещала вновь вернуться в госпиталь через пять бизнес-дней…