Обреченные на вымирание
Шрифт:
Замусоренный бетонный пол скрипел под ногами песком. Стол, приставленный к перегородке с панорамным окном, захламляли разорванные упаковки, объедки, вскрытые и целые консервы, бутылки с водой, банки с пивом, инструмент, болты, очистки, друг на друге громоздились три системных блока, монитор занимал центр стола. Из всего увиденного я сделал вывод – авиаторы неплохо питаются. Чего только стоила недоеденная банка с заветревшейся красной икрой.
На тумбе, примостившейся слева к столу, стоял красный пошарканный клавишный телефонный аппарат. Представить не мог с кем эти парни по нему переговариваются – подстанцию давно растащили и нагадили в углах.
Здоровяк сунул мне в руки синий комбинезон, такой же что был и на нем. Все время, пока я переодевался Шурум смотрел на меня масляным взглядом и по идиотски лыбился. Его лицо выглядело настолько глупым и мерзким, что я никак не мог заподозрить в нем гомосексуалиста, хотя он именно так и подавал.
– А ты, дедуся, это, еще ничо, – глумился Шурум, проводя языком по внутренней стороне щеки, – только, это…, корма малость провисла. Ягодички подкачать надо бы. Да-а-а подкачать. Усек, старичье?
Я не отвечал.
– Я не понял, – Шурум вскочил с места и вмиг оказался возле меня, – это…, усек?
– Усек, – пробубнил я, не глядя на него, и продолжил переодеваться. Мне не хотелось связываться с психом и тем более, снова получить по зубам. В углу диспетчерской, вбив себя в узкое кожаное кресло, сидел Яхо и вроде бы смотрел журнал.
– То-то же, – Шурум выдвинул челюсть. – Ты мне вот еще, что скажи, – он сделал полшага вперед и оказался совсем вплотную ко мне. Тяжелым грязным ботинком наступил на брючину комбинезона, которую я еще не успел натянуть на, и прошипел прямо в ухо:
– Где твой Рэмбо?
– Он сказал, что идет в Москву, мы с ним разошлись, – я потянул штанину.
– Смотри, это…, если брешешь. А валыну где он взял? – Шурум сошел с комбинезона.
– Что? – переспросил я.
– Пекаль, говорю, откуда у него?
– Не знаю, – пробурчал я, натягивая лямку на плечо.
Через пять минут после допроса с пристрастием я сидел в кабине самолета и разбирался с приборной панелью. Шурум стоял рядом на стремянке, и заглядывал через мое плечо. Язвительно комментировал мои «бездарные» действия, за которые мне следовало бы переломать пальцы. Из чего стало понятно – в технике он дуб дубом. В свою очередь я поинтересовался, не пытались ли они чинить самолет. С его слов выяснил – сломать ЛАшку еще не успели. Все то время, пока Шурум оскорблял и унижал меня Яхо немым стражем стоял внизу у стремянки и продолжал рассматривать журнал.
Скоро я увлекся работой и уже не замечал едких комментариев. Неожиданно крепкую затрещину опустилась мне на затылок. Потрясенный я выпрямился и уставился на Шурума.
– Ты чего, балдатень, на мои вопросы не отвечаешь, это вот? – задиристым тоном упрекнул меня Шурум. Жуть, как захотелось ему вмазать. Пусть неумело, но со всей силы и от души, прямо в эти наглые глазки, да так, чтобы со стремянки скатился. Дуэль глазами я проиграл. Отвел взгляд и пробурчал:
– Если будете мешать, то могу напортачить.
Проговорив это, я отвернулся и полез за приборную панель.
– Работай, работяга блин, через час приду, проверю, – властно распорядился Шурум, затем послышался стук подошв по ступеням, а через минуту в колонках задребезжала громовая какофония, отдаленно напоминающая мелодию.
Если не считать унижения, которым я подвергся, любимое дело увлекло меня и оживило. Хотя уже несколько лет не прикасался к самолету, знания возвращались с поразительной ясностью и быстротой. Через полчаса и вовсе думать забыл о своих соглядатаях. Даже не услышал, как смолкла музыка, очнулся от громкого пронзительного свиста. Яхо и Шурум стояли под крылом и, запрокинув головы, смотрели на кабину.
– Балдатень, это, хватит самолет курочить, спускайся. Мы в столвку двигаем.
– Спасибо, я не проголодался, поработаю еще.
– Не угадал, старперыч. Ты, это…, идешь с нами. Черта с два мы тебя одного оставим. Давай, это…, спрыгнул быро и маршируй за нами, – с тем постоянством и упорством, с которым Шурум обзывал меня, я сделал вывод, что мое имя его не интересует.
Мне ничего не оставалось делать, как подчиниться. Плелся сзади, на расстоянии пяти шагов, и все думал, почему Яхо не скинет с плеч лямки своего тесного комбинезона, как это сделал Шурум. Шов на брюках глубоко врезался между массивными ягодицами, от чего те напоминали две виноградины, а брючины задрались выше щиколоток на ладонь. Ткань на спине натянулась, будто под ней была доска. Маленький комбинезон превращал могучего Яхо в дауна – переростка. Еще эта панама – колокольчик. Возможно, его не волновало, как выглядит, знал себе цену и не напрягался. Да и перед кем наряжаться?
Завидев самолетчиков, люди спешили перейти на другую сторону улицы и отводили взгляды. Шурум шел вихляющейся походкой со спущенной мотней, с болтающимися лямками, в легких шлепанцах на босую ногу и курил. На плече в рукав футболки завернул пачку сигарет на зэковский манер. Наслаждался своим могуществом и неуязвимостью. Каждого старика, или старуху Шурум встречал наглым вызывающим взглядом. Кричал им: «Эй, пескоструй, в землю пора, харе, небо коптить, это вот. А ты, бабуся, к неврипитологу чеши, смотри, как башка трясется, того и гляди, отвалится. Эй, эй, а вы куда? Никак в столовку? Опять меня объедать, огурцы щавелевые, фабрики по производству дерьма? Совесть надо иметь, это…, чересчур долго, что-то задержались на этом свете! Да, старая, тебе говорю, это, вот. Скоро носом уже будешь асфальт царапать, а все туда же – в столовку. О, мистер коп. Скока, это…, за ночь бандитов споймал? Не слышу! Они ваших больше? Е-е-е, за нас пострадали? Зайдите к Серику в травпункт. Ага, возьмите мазь и втирайте, это вот, пока не кончится». И всю дорогу рта не закрывал, задирал каждого встречного – поперечного. Яхо не обращал внимания на выходки коллеги, плелся рядом, словно глухонемой и только щурился на солнце.
А солнце палило нещадно, казалось, за последние недели прибавило среднюю дневную еще на пару градусов. Небо – ни облачка, воздух густой, марево призрачной рекой колышется над раскаленным асфальтом. Даже неутомимые цикады умолкли.
В тот день, сидя в столовке, я впервые увидел хозяйку квартиры с палисадником под окном. Распахнулась рама, и маленькая фигурка в белой блузке выглянула на улицу. Я перестал есть, впился взглядом в женщину, силясь ее рассмотреть. На первый взгляд, она была моего возраста, темные волосы собраны в пучок на затылке, красивое загорелое лицо (оно сейчас у всех загорелое), длинная шея, узкие плечи.
Доселе спавшее томительное чувство, шевельнулось где-то в груди. Сердце затрепыхалось, кровь прилила к лицу.
– Чего, это…, варежку раззявил? – спросил Шурум. Затем повернулся и посмотрел через витринное окно на улицу по направлению моего взгляда.
– А-а, на мадаму реагируешь? Рефлексы, смотрю, это…, балдатень, у тебя в порядке. – Скривив рот, он вяло засмеялся. – Это…, забудь, она мэрова телыча и немного того, двинутая.
Женщина на несколько минут замерла в окне, щурилась, подставляя лицо солнцу, затем задернула занавески и исчезла. Меня, конечно, смутили слова Шурума, что эта незнакомка оказалась женой самого мэра, но я ни о чем таком и не думал. Мне только хотелось смотреть на нее. Бывает такое, увидишь лицо, вроде не особенно красивое, даже с каким-нибудь изъяном, а от него такая мягкость, доброта, спокойствие идет, что время останавливается, и глаз отвести не можешь.