Обреченные

Нетесова Эльмира Анатольевна

Когда в мае к берегам Камчатки пошла на нерест корюшка, Васька стал с работы приходить позднее отца. Даже на ужин сил не хватало. Валился на матрац и засыпал в ту же секунду, не сполоснув лица. В волосах сына, на щеках и руках, сверкали яркими звездами рыбьи чешуйки. Рыбой пропахли руки и волосы, даже одежда…

Корюшка пахла свежими огурцами и во всем спецпоселении, в каждой землянке, любили эту рыбу. Но есть ее долго не привелось. И в конце мая, когда косяки корюшки стали совсем плотными, и Васька, пользуясь белыми ночами, почти не приходил домой, кто-то сообщил властям, что подростки иногда приносят с моря рыбу, какую должны сдавать приемщику на рыбокомбинат.

Ваську Гусева забрали прямо с лова. Семья об этом узнала лишь на утро. Не одного его. Вместе с ним в Усть-Камчатскую зону пошли еще четверо подростков отбывать громадные сроки. Виктор Гусев знал, что донос на его сына настрочил кто-то из своих — ссыльных. Но кто именно — не знал. Казалось бы изучил всех. Многих лечил от болезней. За что и получил стойкую кличку Шаман. Ни копейки денег не брал за помощь, благодарности не слушал. Помогал, как велел отец, не пачкая рук и сердца. Но был уверен, что именно за это и наказан кем-то. Понимал, время откроет имя. Но от этого легче не становилось.

Васька… Как-то сразу сникла, постарела Дуняшка. От ветров иль слез, лицо морщинами покрылось, побледнело. Плечи ссутулились. Баба теперь разучилась улыбаться. Свое горе, ссылку перенесла, не опустив головы, а сыновье горе — подкосило. Виктор и сам переживал не меньше, но жену успокаивал. Уговаривал держаться и терпеть. А ночами не спал. Страх подступал к самому горлу. О своем Ваське он осведомлялся у Волкова, который время от времени посылал запросы о ссыльных в зону. На свидание с сыном разрешения не давал. Время тянулось мучительно долго. И лишь спустя полтора года пришло запоздалое письмо от сына. Его он писал несколько месяцев назад. Виктор Гусев читал письмо, благодарил отца Харитона, научившего его мальчишку грамоте. Священник все вздыхал, жалея, что такой толковый, способный мальчонка, вынужден жить в муках неизвестно за что.

В тот год в спецпоселении построили засольный цех и люди сами стали ловить, солить и коптить рыбу. А когда была сдана первая продукция, земляночное спецпоселение назвали Усольем.

Гусевы в то лето ходили из землянки на работу, не поднимая головы. Не сразу дошло до них, что началась война. Не интересовала их жизнь своей общины. Не враз поняли, что, им как и всем ссыльным, разрешено построить дом. Настоящий, из бревен, как там, на материке, в котором уже много лет живут другие люди. Дом семье Гусевых помогала строить вся община. После работы, при свете костров, выводили ссыльные стены первых трех домов — отцу Харитону, семье Никанора и Гусевым.

Когда была покрыта крыша и застеклены окна, Виктор вместе с Дуняшкой и сыновьями решили обмазать дом снаружи и внутри. Пока обмазали, побелили, привели в порядок полы, время подошло к осени.

Лов рыбы бригада ссыльных начинала с раннего утра и заканчивала поздней ночью, когда усталые люди, вымотавшись за день, валились прямо на песок. Не до ужина, не до разговоров. Спать… План бригаде дали такой, что выполнить, его можно было лишь сверхчеловеческими усилиями. А потому, пришлось ссыльным сколотить наспех бригаду рыбачек из своих женщин. На возраст не смотрели. Брали всех, кто мог тянуть сети. Кого мало-мальски носили ноги. В дождь и в мертвую зыбь, не глядя ни на что, ни на кого, ни на грудных детей и на больных стариков, выходили ссыльные на лов. Две пузатые лодки, два невода, два десятка человек и два приемщика. Последние были чем-то вроде кнута:

— Шевелись, гадье, пропадлины проклятые! В стране война. Люди родину защищают! А вы как дохлые мухи, на ходу спите! — кричал один на бригаду Гусева.

— Живей, стервы! Быстрей заводи невод

к берегу! Чего раскорячились? Не выполните план — лишим вас права отовариваться в поселке. Сумели обосраться — умейте вкалывать, суки треклятые! — кричал второй на баб.

К вечеру, продрогшие до костей, (да и не мудрено, постой в холодной воде по пояс с утра до вечера!) бабы плелись к костру хоть немного обсушиться, согреться. Всю рыбу забирал приемщик, ничего не оставлял на ужин. Улов увозили на барже сразу на рыбокомбинат. На последнем катере уезжали приемщики.

Мужчины быстро втянулись в ритм. Но бабы… Первой упала в воду ничком Дуняшка. Обессилела. Запуталась ногами в неводе. И выронила его. Перед глазами сверкающие шары закрутились. Они пахли рыбой, потом. Бабу рвало. Женщины не сразу заметили. Пока Дуню подхватили, она уже наглоталась морской мути и лежала на песке бледная, недвижная, беспомощная.

— Чего столпились? Живо на лов! Оклемается! Ни хрена не сделается с ней! А то вломлю простой! Тогда взвоете, — грозил приемщик.

Дуняшка лежала на берегу, на сыром песке, под свирепым пронизывающим ветром. И жестоко простыла в тот день. Но приемщик не пустил баб помочь ей:

— Придуряется, стерва! Дрыхнет шалава! Ничего! По нашей погоде не наваляешься. Проветрит ее — сама вскочит, коль захочет жить, — щерился приемщик.

Но Дуняша не встала. Ее разбил паралич. Отнялись ноги. Виктор вместе с отцом Харитоном унесли женщину в дом. Дуняша плакала до вечера, пока не вернулся с работы муж. Он принес листья ламинарии. Обмотав ими женщину до пояса, укрыл всеми одеялами, поил чаем. А на следующий день натирал ее ноги воском, парил бабу в крапиве, поил чаем на зверобое и малине, рас-стирал ноги, спину, крестец.

Дуняша боялась, что никогда больше не сможет ходить. Но уже через две недели с помощью мужа, сделала несколько шагов по дому. Потом и сама ходила, держась за стены. Женщина молила Бога вернуть ей силы и здоровье, помочь Васятке, уберечь мужа и младших детей от горя и болезней.

Теперь к Гусевым нередко приходил старый плотник со своей женой. Он приносил Дуняше то табуретку, то стульчик. А недавно стол приволок. Для кухни. Сам сделал. Старушка — жена плотника — носки теплые принесла. Для Дуни из своей старой кофты связала. Целых две пары. В этих носках баба спала. Не снимала, не расставалась с ними. Но ноги еще плохо слушались. Быстро уставали, подкашивались, ныли нестерпимо.

Однажды утром, когда женщина едва проводив Виктора на работу, хотела покормить младшего сына, в дом постучали. Вошел Волков. И с порога, окинув бабу недобрым взглядом, ска зал зло!

— Чего не работаешь? Хворать не надоело? Каждый прогул твой считаю. Не думай, что забыл.

— Пройдите, Михаил Иванович. Присядьте. Чего ж так на меня, прямо от двери ругаешься, грозишься? Мне б выжить нонче. Ноги не слушаются. Застудила я их вконец.

— Но по избе ходишь?

— Только-то и могу, по хате передвигаться. А за порог боязно.

— Чтоб на работу не послали? — съязвил Волков.

— И от чего вы такой злой, словно сердца у вас нет, — выпалила баба.

— К вам сердце? Ишь, чего захотела? Иль забыла, в какое время живешь? Война идет. Люди гибнут на фронте. Вон и моего сына вчера мобилизовали. Воевать пойдет. За Родину! Вернется ли живым? А ты мне про ноги…

— Да вы присядьте, — просила баба.

— Некогда мне с тобой болтать. Одно скажу, не выйдешь на работу

— пеняй на себя…

Утром, чуть свет, едва дошла Дуняша до берега. Бабы, увидев ее, загалдели, домой отправляли. Но подоспевший приемщик крикнул зверем: