Обреченный странник
Шрифт:
— А чего тут не понять? — удивился Зубарев. — Баба ваша туда несколько раз заходила, есть ему несла. Все и понятно.
— Шибко умный, однако, — привычно зацокал языком Янгельды, беспокойство исчезло с его лица, и он пояснил:
— Судить воров будут у старейшины. Как он скажет, так и будет.
— Могут и к смерти присудить? — поразился Иван. — Не имеют права. Один из них казак, подданный императрицы.
— На своей земле мы сами судим, кого захотим.
— А бывали случаи, чтоб к смерти кого приговаривали?
— Смерть? Убить? — удивился Янгельды. — Зачем такое говоришь, покрутил он пальцами возле виска, — пускай живет, рабом у нас будет, работа делать, за конями смотреть. Родня есть — выкупит. А так зачем убивать? Шибко нехорошо…
Прошло около четверти часа, а из дальней юрты никто не выходил. Наконец, откинулся полог, и показался сперва тот, грозного вида, башкирец, а затем и оба пленных. Они уже были освобождены от пут и шли, низко опустив головы. Башкирец что–то резко сказал им и замахнулся нагайкой, те испуганно шарахнулись в темноту, замерли вдали от костра.
— Не велит им к нам подходить. Нельзя теперь, раб стал.
— Понятно, — вздохнул Зубарев, не понимая, зачем был так называемый суд, если Янгельды и так заранее знал, чем кончится дело. Но изменить что–либо Иван был не в силах, а потому предпочел до поры до времени не вмешиваться, пока не переговорит с таинственным Чагыром. И в этот момент кто–то тронул его за плечо, и, повернувшись, он увидел мужественное лицо все того же сумрачного башкирца, который на ломанном русском языке заявил ему, указывая неразлучной нагайкой в сторону отдаленной юрты:
— Иди… Чагыр ждет тебя.
— Спасибо за приглашение, — слегка кивнул он башкирцу и направился к юрте, сопровождаемый настороженными взглядами сидящих у костра мужчин.
Внутри юрты, куда он вошел, свет давали несколько масляных бронзовых светильников с длинными ручками в виде голов драконов. На небольшом возвышении в дальнем углу сидел седобородый старец в тюбетейке на голове и черном стеганом халате, подпоясанном цветастым кушаком, возле него стояли две пиалы с напитком белого цвета.
— Садись, Иван, — пригласил жестом старик, указывая на место перед собой.
Ивана удивило, что тот знает его имя, но он догадался, что Янгельды мог сообщить ему об этом. Он сел, неловко скрестив ноги, и внимательно посмотрел в лицо старика. Больше всего поразили его глаза, которые сосредоточенно смотрели куда–то в одну точку и, казалось, не видели его, Ивана, хотя он и сидел напротив. Лицо у старика, широкоскулое, как и у большинства башкир, все было испещрено многочисленными морщинами и оспинками от перенесенной когда–то болезни. Из ушей и из носа выбивались длинные седые волоски, под стать столь же белой бороде, острым клином лежащей на впалой груди. Лишь когда старческая рука опустилась вниз и осторожно стала нащупывать пиалу, чуть подрагивая при этом, Иван догадался: перед ним находился совершенно слепой человек, — но это не мешало оставаться ему старейшиной и самым почитаемым среди соплеменников. Старик какое–то время молчал, отхлебнув несколько раз свой напиток из пиалы, молчал и Зубарев, не решаясь первым начать разговор. Наконец, старик поставил пиалу на место и негромко спросил:
— Чего, Иван, не пьешь? Пей кумыс, — и опять замолчал. Иван поднял пиалу, попробовал кислый на вкус кумыс, сделал несколько небольших глотков, и у него тут же защипало язык, запершило в носу, и он громко, протяжно чихнул, расплескав напиток на колени.
— Э–э–э… совсем не умеешь кумыс пить, — хихикнул старик, — значит, русский. Возьми подушку, а то устанешь сидеть, — и безошибочно указал рукой на кожаную подушку, лежащую возле Ивана. Тот подтянул подушку, подсунул ее под себя и, обретя чуть больше уверенности, сделал из пиалы несколько глотков и лишь после этого отважился заговорить первым:
— Мне сказали, будто бы вы знаете кого–то из моих родственников. Это так?
— Кто сказал, наверное, не врал. Чагыр долго жил на свете, много видел, много знает, — он довольно неплохо изъяснялся по–русски, хотя делал при том неправильные ударения, переставлял местами слова. Иван подумал, что он, наверное, не один год жил рядом с русскими, где и научился языку. — Был у меня гостем много, много лет назад русский мужик. Угрюмом звали…
— Дмитрий Павлович?! — чуть не подпрыгнул на подушке Иван. — Значит, он мне про вас рассказывал…
— Точно не скажу, но, может, и так его звали. Для нас всех он Угрюм был, и все. Он тогда еще сказывал, будто человека вслед за собой отправит. Долго ждал… Ой, как долго. Дети мои стариками стали, внуки уже жениться хотят, а никто не едет. Угрюм говорил, что к самому царю вместе со мной поедет и все там расскажет… — старик неожиданно замолчал и долго сидел так, думая о чем–то своем, а его тонкие пальцы теребили край халата.
— Дмитрий Павлович меня и послал, — не вытерпел Иван.
— Знаю, Иван. Много люди ходили здесь, искали золото. Ты тоже за золотом пришел? — уставился он на Зубарева невидящими глазами.
— Нет, — покачал головой Иван, — я серебряные рудники ищу.
— У нас всего много: серебро есть, золото есть, железо есть. Чего захочешь, то и найдешь. Камни разные есть… — он опять надолго замолчал, и по прерывистому дыханию Иван понял: Чагыру трудно говорить.
— А может мне показать кто, где ране серебро добывали?
— Много где брали, — поднял руку старик, — там брали, в другом месте брали. Да все его никто не сможет выбрать, потому что наши духи охраняют, стерегут. И тебе, Иван, серебро не дастся без нашего человека.
— Это мы еще поглядим, — неосторожно произнес он и тут же пожалел о сказанном.
— У молодого глаза есть — хорошо, у старого человека голова есть. Глаза нужны, когда мало чего на свете видел, а старику зачем они? Старый человек и без глаз все видит, все знает, — тяжело вздохнул Чагыр, и Иван обрадовался, что тот не обиделся на него.
— А может кто из ваших сказать, есть ли серебро в руде, которую я нашел? Я с собой захватил несколько камней, здесь они у меня в сумке, пояснил он.