Обретенное счастье
Шрифт:
Более того! Дашкова и Орлов тоже держали в руках подобные бумажки.
Это был заговор, понял Строилов, тщательно подготовленный заговор с целью его погубить.
С отвращением Валерьян выплюнул свою черную невкусную жвачку и пал в ноги императрице, невнятно и жалко моля о помиловании.
– Встаньте! – соизволила сказать Екатерина, натешившись зрелищем его унижения. – Встаньте, граф! И не отчаивайтесь так, бога ради. Вот! – Она протянула ему все четыре закладные на Любавино, неведомым образом попавшие к ней, но уже с расписками: «Долг вполне выплачен». – Как видите, сия женитьба для вас все-таки выгодна. Будет куда после свадьбы въехать, где жизнь провести безвыездно, и, – голос ее стал суровым, – сие – непременное условие!
– Да вы надо мною смеетесь, ваше величество! – простонал несчастный Валерьян, все еще не веря случившемуся.
– Ведь
Строилов не поверил ушам:
– Что? Это мне всего за одну улыбку?!
– Да, – кивнула Екатерина, глаза ее блеснули. – Не правда ли, я плачу щедро? Всего за одну улыбку вы получили жену и воротили родовое имение… А теперь, граф, вам пора! Невеста ждет вас!
Ни Екатерина, ни Валерьян, конечно, не могли знать, что за одну эту неосторожную улыбку она обрекла его на смерть столь лютую, какую не могла бы пожелать и самому злому своему врагу, – и спасла жизнь той, которой отнюдь не желала ни долгой жизни, ни счастья.
3. Свадебное путешествие
Любавино – село хоть невеликое, но доброе, домов за сотню, и на землях богатых стоит. И пашни вокруг жирные, и леса дремучие, и болота торфяные. Хоть далеко ему до таких знатных нижегородских сел, как Лысково, Катунки, Мурашкино или те же ближние к нему шубинские Работки, где испокон веков была самая оживленная пристань на пути в Азию, где так и сновали проворные паузки да завозни, дощаники да шитики; все же и Любавину было чем славиться. Глиняные залежи вокруг него богатейшие, особенно возле излучины речки Любавни, что в Волгу впадает; глина здесь в яминах серо-белая, к горшечному делу самая способная. Искони любавинцы горшечным промыслом жили не меньше, чем охотой да хлебопашеством, продавая плоды труда своего по всей Нижегородчине. За это, кроме тягла, подворной и лошадной подати, им всегда полагался добавочный денежный оброк, вынуждая торговать. Да ведь мужику не привыкать работать!
Любавино, прежде село государево, уже лет сорок принадлежало графам Строиловым: еще когда Петр Великий по пути на Каспий наведался в Нижний Новгород, он пожаловал сельцо верному сподвижнику Ивану Строилову, из безземельных дворян, да в придачу графский титул. Строилов и жена его были в преклонном возрасте и давно умерли, сын их – тоже; теперь Любавино принадлежало внуку Ивана Строилова.
Да одна беда: внука этого, барина своего, любавинцы уж позабывать стали, когда видели в последний раз. Уехал в Санкт-Петербург и будто сгинул там. Исправно обозы оброчные ему отправляли. А все ли ладно у барина – никто, кроме управляющего, и знать не знал. Управляющий был человек неплохой – из своих, приволжских, подсоседник [20] , как его втихаря называли, крестник покойного графа, а все ж рука не хозяйская. Коли трудится, то не барин. Хоть по роду и не мужик, середка на половинку, к нему ни почтения, ни повиновения, какого надо, не было. Потому, когда прошел слух по селу, что возвращается молодой граф Строилов в свою вотчину, да везет с собой жену новобрачную, да еще и земли дедовские от закладных освободил, тут настали в Любавине разом и радость, и нетерпеливое ожидание. У тех же, кто помудрей да поосторожней, была и опаска: бог его весть, каков он стал, граф молодой, в столице поживши, при дворе побывши; да какова его барыня? В одном сходились: коли принесла молодая мужу хорошее приданое, коли царит меж ними лад и склад, то и людям их будет хорошо. Ну а ежели нет… остается уповать на бога.
20
Подсоседником в народе называли человека, потерявшего связь с родными и близкими, не полного родства, пристроившегося к достаточному, т.е. богатому, соседу и согласному на всякий труд за кров и пищу.
Только на него, милостивца, оставалось уповать и самим новобрачным.
Никогда не забыть Елизавете того январского вечера, когда, чуть смерклось, вдруг заскрежетали засовы ее камеры и на пороге встал Макар во всегдашнем своем добродушно-зверском обличье, но исполненный такого беспокойства, что сердце узницы мелко и стремительно забилось. Только хотела спросить, что случилось, как Макар, неловко кланяясь, посторонился, и в камеру вступил невысокий пожилой господин в плаще и гвардейском мундире. Его темные глаза воззрились на узницу, холодный голос отчеканил:
– Именным повелением! Извольте следовать за мной!
Елизавета поднялась, как сонная, потянув за собою платок, шагнула к двери. Макар посунулся в сторону. Скорбь и страдание отразились на его лице…
Гвардеец, уже вышедший, обернулся как раз вовремя, чтобы увидеть прощальный жест узницы и торопливое крестное знамение, коим осенял ее сердобольный тюремщик. Седоватые брови взлетели к высокому, с залысинами лбу, и на лице неизвестного господина появилось выражение крайнего замешательства. Елизавета думала, он сейчас обрушится на незадачливого стража с попреками за неуместное милосердие, однако худощавое лицо незнакомца смягчилось, улыбка коснулась его небольшого, узкогубого рта, и он проговорил не в пример мягче:
– Сожалею, что испугал вас, сударыня. Должен был осведомить прежде всего о решении императрицы. Простите мою оплошность…
Он велел удалиться перепуганному Макару и голосом, вновь ставшим сухим и неприязненным, уведомил, что ее величество, в своем неизреченном милосердии, избавляет узницу от сурового наказания, каковое она, несомненно, заслужила…
– Чем? Чем, о господи?! – всхлипнула Елизавета, так и не видевшая за собою никакой вины, и суровый гость свел брови:
– Ваш проступок имел замысел привести народ к смуте, когда б вы в своей дерзости упорствовать стали. Это есть оскорбление достоинства их величеств – государственное преступление, за кое пожизненная каторга была бы еще малым наказанием!
Елизавета с трудом вслушивалась в его дальнейшие слова, такая ее охватила слабость. Ссылка, казнь или безропотное отречение от всех своих опасных притязаний с подписанием соответствующих бумаг – вот что предлагалось ей на выбор. Конечно, она с готовностью согласилась на последнее. Могло ли быть иначе? Елизавета воображала, что после этого двери камеры и крепостные врата пред нею распахнутся, и хоть не было у нее ни кола ни двора, где от темной ноченьки укрыться, от дождя схорониться, как поется в песне, она готова была вплавь бежать с этого тюремного острова! Однако мучения ее еще не кончились. «Неизреченная милость» императрицы, оказывается, состояла в том, что узнице предстояло лишь сменить тюрьму и тюремщика… Воистину, она из тех людей, которые бывают жертвою самых ужасных обстоятельств самым странным, нечаянным и непридуманным образом!
Ей дали час времени, чтобы приготовиться к встрече с будущим супругом. В какой-то просторной, полутемной и очень теплой комнате молчаливая женщина усадила Елизавету в чан с горячей водой, небрежно отшвырнула в угол и ее одежду, и спасительный платок; проворно вымыла с ног до головы, потом заплела еще сырые волосы в косу, обвила вокруг головы и повязала косынкою. Острое наслаждение доставило прикосновение к телу чистого, тонкого и, очевидно, дорогого белья, нового платья: серого бархата, без кружева, лент и другого украшения, но показавшегося Елизавете самым нарядным из всего, что она когда-либо нашивала. Теплые сапожки, шубка, муфта, шаль, большой узел с чем-то мягким, душистым – должно быть, с новыми пожитками… Елизавета смотрела на все это невидящими глазами, как смотрит узник на новую тюремную одежду; и все же тело ее так истосковалось по чистоте, теплу, удобству, так откровенно блаженствовало теперь, что она тоже смогла улыбнуться, встретив одобрительную полуулыбку своего сопровождающего. Тут же вся сжалась, вспомнив, что ей предстоит.
Она шла к крепостной церкви тою же неровной, шаткою походкою, какой люди идут на эшафот. У входа ждал какой-то человек. Шуба его искрилась вся, серебрилась под молодой луною. Наткнувшись на пристальный взор сопровождающего, он поклонился молодой женщине и подал ей руку…
Никто, кроме Елизаветы, не знал, конечно, что венчание, свершавшееся в тишине и тайне в тюремной часовне, не могло быть действительно: невеста уже замужем. Она смолчала. Бог весть, что могло последовать за неосторожными признаниями! Но злая усмешка судьбы виделась ей в огоньках свечей. И так тяжело, так больно билось сердце, словно нить ее жизни вот-вот готова была оборваться в чьих-то проворных пальцах. Это второбрачное сочетание было тем именно, что окончательно подорвало ее веру в себя, в счастливую звезду, ибо на всяком пути, по которому она шла, ее непременно подстерегала ловчая яма; отняло всякую надежду на встречу с Алексеем, с отцом, князем Измайловым, которого она так мечтала отыскать, на иную – не скитальческую, а спокойную и благоприятную жизнь. Из всех чувств, кои оставались у нее по окончании церемонии, самым явственным было недоумение: неужто этой беде все же суждено было с нею приключиться и нет возможности ее избыть?!