Обретешь в бою
Шрифт:
— А меня опять переизберут.
— Ничего себе ответик!
— Каковы вопросы — таковы ответы.
Нравились Даниленко зубастые люди, хотя с ними бывает трудно. Вышколенные, хорошо управляемые ему порядком надоели. Какой с них толк? Инертный груз, пассивный исполнитель. А вот эти в глаза тебе заглядывать не будут, не станут угадывать, а то и упреждать твое мнение, и правильное и ошибочное. Такой сумеет там, где подсказывает совесть, упереться, оградить тебя от неверного шага.
— Вы мне только кадры не разгоните за это время, — предупредил Даниленко. — Куда Гребенщикова дели?
— В резерве главного командования. В техническом отделе. Наблюдает за строительством конверторного
— Персональный оклад надо ему сохранить. А Рудаев вытянет самостоятельно?
— Его люди поддерживают, ошибок сделать не дадут. Подскажут. Предупредят. Свой он, единокровный. Примерно как и вы для заводчан.
— Приятные вещи научились говорить? — Имею право.
— Почему?
— Я и неприятное говорю.
Вскинув углом крутую бровь, Даниленко лукаво посмотрел на секретаря парткома. Тот сидел неулыбчивый, напряженный, суровый.
— Чего напыжились, как сыч?
— К раздолбке приготовился.
— Чует кошка, чье мясо съела? Была бы раздолбка, да сорвалась…
— С Филипасом говорили?
— И статью Лагутиной прочитал.
— Я бы ее на завод взял, — закинул удочку Подобед. — На кадры в завком ее посадить. В самом деле: почему у нас на кадрах всегда мужики сидят? Женщинам врожденное чутье здорово помогает.
Даниленко прошелся по комнате, сел на подоконник. Привычный, знакомый пейзаж. Старые кирпичные дома напротив, запыленные акации, пыльный асфальт, рыжий от рудных отложений. Здесь проведено детство, юность, зрелость. Да и по сию пору он связан с этим городом родственными, служебными, душевными узами. Как хорошо, что есть такой город, свиданию с которым всегда радуешься, который нужен тебе и, главное, которому нужен ты. Удалось реализовать мечту о превращении старого заводика в первоклассное предприятие — и как вдруг все резко изменилось. Появились асфальтированные шоссе, жилые дома, целые микрорайоны.
Всякий раз, когда Даниленко въезжал в Приморск и видел новые здания, вытесняющие классические провинциальные трехоконные домики, у него становилось светло на душе. Новое грядет. Может быть, поначалу не всем на радость, а кое-кому даже в огорчение. Привыкли домовладельцы, перешагнув порог, ступить на землю собственного огорода пли садика, спрятаться за высокой оградой. Но как ни странно, это больше устраивает мужей. Жены с радостью переезжают в многоэтажные дома. Не надо беспокоиться о топке, до которой глава семьи не опускается, не надо думать о сохранности клубники и виноградных лоз, здесь не заведешь ни кур, ни поросенка, существ вообще полезных, но выматывающих жилы. Полугородская-полусельская жизнь, которая вобрала в себя в основном отрицательные стороны города и села, уступает место более культурной, организованной, оставляющей время для семейного досуга.
— Так почему же ты не берешь ее на работу? — прыжком, как мальчишка, спрыгнув с подоконника, спросил Даниленко, когда Подобед уже было решил, что секретарь обкома оставил его слова без внимания.
— Она замужем. В любой день муж может увезти ее обратно.
— А Рудаев?
— При чем тут Рудаев?
— Ну как при чем? Говорят же…
— А, на всякий роток не накинешь платок.
Глава 18
Сталеварам смены «В» расходиться по домам не хотелось. Они потоптались у киоска «Союзпечати», купили газеты, потом у табачного киоска — папиросы, потом попили газированной воды, надоевшей в цехе, и только после этого пришли к выводу, что нужно где-нибудь пристроиться.
«Пристроиться» — как правило, означало посидеть в ресторане, чаще всего ближайшем. Был такой неказистый ресторанчик неподалеку от заводских ворот, прозванный «Улавливателем». Но туда не хотелось —
Здесь вообще тяготеют к крымским названиям. Когда-то, еще в екатерининские времена, на этих землях поселились переселенцы из Крыма — греки, валахи, а в основном — татары. Вот почему на перекрестке дорог можно встретить указатели, которые ставят в тупик незнакомого с этими местами человека и переворачивают все представления о географии: «До Ялты — 17 километров», «До Урзуфа — 36 километров» (отсутствие «г» можно посчитать опиской).
Сталевары до сих пор не обсудили событий первостепенной важности, происходивших в цехе, — огородики и сады помешали. Каждый свободный день, каждый свободный час корзины да лопаты в руки — и за город.
Им повезло. На остановке такси оказались две свободные «Волги», а на веранде ресторана сколько угодно незанятых столиков, выбирай любой.
— Нравится мне тут, особенно в эту пору, — довольным тоном сказал Серафим Гаврилович. — Воздух свежий, людей мало, ни одна бестия не прилипнет.
Однако бестия все же прилипла. И мгновенно. Только расселись сталевары за столом, только отыскали зеленую книжицу с двумя заветными страничками, от которых немало зависят и хорошее расположение духа, и приятные ощущения в желудке, как появился неизвестно откуда взявшийся Мордовец. Подошел своей всегдашней пошатывающейся походочкой. В некогда модном бостоновом костюме с широкими брюками, в нейлоновой рубашке с кричащим галстуком, он выглядел довольно-таки комично.
Свободного стула за столом не было, а подставить стул Мордовец не решался. Он стоял, как неприкаянный, с настороженно-заискивающим выражением, и ждал, когда кто-нибудь из сталеваров все же пригласит его к столу. Серафим Гаврилович недовольно покряхтывал, бросал по сторонам косые взгляды, и весь его вид говорил о том, что он ждет не дождется, когда Мордовец отчалит. Пискарёв сидел, уткнувшись глазами в пока еще пустой стол, его голова на тонком черенке шеи нервно подрагивала. Он не любил Мордовца, еще больше не любил шума, а скандал мог вспыхнуть в любую минуту. До сегодняшнего дня Мордовец был в безопасности. С ним никто не связывался, памятуя, что он — главный фискал у Гребенщикова. Теперь это уже никого не сдерживало. И может быть, потому сталевар пятой печи Ефим Катрич, обладатель громоподобного голоса и увесистых кулачищ, уставился на Мордовца так, словно прицеливался для удара. Только Женя Сенин, самый тактичный и самый воспитанный, смущенно поддакивал Мордовцу, когда тот ни с того ни с сего стал распинаться о необходимости улавливания пыли в дымовых газах, но вид у него был такой страдальческий, будто сидел на греющейся сковородке.
Кто знает, возможно, все кончилось бы гладко, если бы Мордовец поболтал немножко для проформы и ушел. Но он переусердствовал.
— Слава богу, кончилась эта самодержавная монархия, — весело проговорил он, рассчитывая такой независимой фразой умаслить сталеваров, добиться их благосклонности.
Пусть он и был рад отстранению Гребенщикова. Рабу тоже надоедает пресмыкаться перед своим господином. Но и рабы бывают разные. Одни восстают, когда повелитель у власти, другие топчут его, когда он низвержен, — пускай и мое копыто знает. Первых уважают, вторых обливают презрением. Трудно было согласиться с тем, что Мордовец искренен. Да и не хотелось соглашаться.