Обретешь в бою
Шрифт:
Гребенщиков уставился на пепельницу, вынул окурок со следами губной помады.
— Развращаешь?
— У вас какая разница в возрасте?
— Двадцать, — ответил Гребенщиков с гордостью.
— Ого! Смел ты, брат.
— Смелость города берет… — Впервые за все время засмеялся Гребенщиков.
— Мне кажется, пожилые мужья допускают в отношении молодых жен ту же ошибку, что родители с детьми, — до конца дней своих считают их малолетними. Кстати, ты всегда был сторонником бездетного брака. Я не представляю тебя в роли любящего отца.
— Любить детей — обязанность
— И в роли любящего мужа не представляю. Ты всегда говорил, что любовь — это просто предпочтение одной Женщины другой. А ты женился раз, потом еще раз.
— Я себе не изменил. Предпочитал одну, потом предпочел другую. Посмотришь, какой я тут цех пустил, — с гордостью сказал Гребенщиков. — Порядок еще по инерции держится. Скоро шестую закончим, это первая очередь.
— Второй может не быть.
— Конвертеры вытеснят?
— Да. Не нравится мне, признаться, это производство, — меланхолически вставил Гребенщиков. — Впрочем, опыт Запада говорит за него.
— При чем тут Запад? Изобретение наше, русское, приоритет наш.
— Эх, приоритет, приоритет… Спасительный термин для раззяв. Изобретем мы, а ухватятся за границей. Все выгоды там, а мы себя по пузу гладим, тешимся — как же, приоритет наш!
Дальше беседа не складывалась, Гребенщиков замкнулся, отсутствующе замолчал. Что-то испортило ему настроение.
Збандуту не хотелось возвращаться в гостиницу. Номер был на троих, а он не особенно любил компанию случайных людей. Но Гребенщиков не предложил остаться. Либо не догадался, либо решил не выказывать верноподданнических чувств. Он выразительно зевнул, и гость поднялся.
— Надо попрощаться с Аллой Дмитриевной.
— Необязательно. Это ее отвлечет.
Но Збандут вес же постучал в комнату Аллы Дмитриевны. Она вышла босиком, пальцы рук измазаны тушью. Любезно предложила навестить их еще, если задержится.
— Захотите поплавать — прошу к четырем, — сказала с легким кокетством. — Это мое время.
Брак Гребенщикова с Аллой Сивачевой наделал в свое время в городе немало шума. Начальник цеха и лаборантка. Сорок два и девятнадцать. Соотношение возрастов, не часто встречающееся. Аллу знали многие. Это была на редкость красивая девушка, и вздыхателей вокруг нее вилось достаточно. Только вот никто не мог похвастаться, что пользуется у нее успехом. Мать иногда подзуживала: «Какого принца ты ждешь?» — «Ты за папу как выходила? По любви? И я хочу так же», — отшучивалась Алла. Не тревожился только отец. Может быть, потому, что отцы вообще меньше беспокоятся за судьбу своих детей, а может, ждал жениха недостойнее. Он очень высоко ценил свою дочь. И не потому, что она была хороша собой. Умненькая. Любимое занятие — книга. И на книги он денег не жалел. Заходил разговор о новой шубке — отец ежился — считал, что и старая еще не так плоха, они с матерью в ее годы не в таких нарядах ходили, новая сатиновая спецовка считалась верхом щегольства. А на книги — сколько ни попроси — выкладывал.
Гребенщиков захаживал в лабораторию раз в неделю. Для порядка. Даже если все было хорошо,
Раньше он заходил только в утреннюю смену, а теперь стал наведываться и в дневную, и в вечернюю, но лишь тогда, когда работала Алла. К ней лично он никогда не обращался, однако наблюдательных девушек не проведешь. Они слегка завидовали Алле, но и были признательны ей: гроза цеха перестал быть грозой лаборатории.
Так продолжалось довольно долго, месяца три, а потом Гребенщиков вызвал Аллу к себе в кабинет. Та вошла встревоженная — никакой вины за собой не чувствовала, но знала, что вызов в этот кабинет для всех заканчивался выговором.
— У меня к вам огромная просьба, — сказал Гребенщиков просительным тоном. — Давайте поедем сегодня в Донецкий оперный на премьеру. Ставят «Корсара». Думаю, вы не видели. Да и я, кстати.
Все что угодно ожидала Алла, но только не этого. Она растерялась от неожиданности. Как быть? Отказаться не было причины. Согласиться? Но что сказать папе и маме?
Гребенщиков понял ее.
— Я могу заехать за вами, а могу просто подождать там, где вам удобнее.
— У центрального «Гастронома», — неожиданно для самой себя быстро выпалила Алла и сконфузилась: слишком уж большую готовность, проявила она.
— Тогда в пять.
В этот вечер Алла увидала совершенно незнакомого ей человека. Гребенщиков был как никогда весел, оживлен, рассказывал всякую всячину. Он неплохо разбирался в музыке и временами с упоением слушал ее, даже забывая о своей соседке.
В антракте они бродили по фойе, рассматривали выставленные донецкими художниками картины. И каждой Гребенщиков давал свою оценку. Здесь необоснованно мрачный фон, здесь плохо выдержана перспектива, здесь чересчур яркие огни при недостаточно темном небе. У портретов он не задерживался («В портретной живописи не разбираюсь», — признался он).
Вначале Алла чувствовала себя скованно, к тому же слишком много взглядов останавливалось на них. Заметная, что ни говори, пара. Она слышала, как одна дама, тощая, как жердь, и страшная, как семь смертных грехов, играя невесть каким чудом сохранившейся лорнеткой, съязвила в их адрес: «Отрадно видеть, когда папы ходят в театр с дочерьми». Но потом Алла оттаяла и вела себя так, будто находится в обществе давно ей знакомого славного человека.
Всю следующую неделю Гребенщиков не появлялся в лаборатории, и Алле было обидно до слез. Она пыталась разгадать, что, собственно, случилось, чем она провинилась, в чем допустила ошибку. Одно было несомненно: чем-то оттолкнула она человека, который потянулся к ней. Но чем? Чем? Может быть, слишком легко согласилась на поездку? Но разве это такой уж большой грех?