Обручённая
Шрифт:
— Нет, Роза, нет! — воскликнула Эвелина. — Ты не знаешь и не догадываешься о том, что она заставила меня претерпеть, отдав во власть колдовства и нечистой силы. Ты ведь сама говорила, и была права, что саксы остались наполовину язычниками. Нет в них христианского милосердия.
— Тогда, — сказала Роза, — я говорила так, чтобы уберечь вас от опасности; сейчас опасность миновала, и я, может быть, сужу иначе.
— Не защищай их, Роза, — гневно сказала Эвелина. — Никогда еще невинную жертву не отдавали на алтарь сатаны с таким бессердечием, как сделала это моя родственница. Меня, сироту, лишенную отцовской защиты. Я ненавижу ее жестокость, ненавижу ее дом, ненавижу самую
В лихорадочной торопливости своей госпожи Роза с тревогой увидела все то же болезненное возбуждение, которое перед тем искало выхода в слезах и судорогах. Поняв в то же время, что возражать бесполезно, она распорядилась, чтобы слуги собрались, седлали коней и готовились к отъезду. Она надеялась, что, когда ее госпожа окажется подальше от места, где испытала столь сильное потрясение, спокойствие мало-помалу к ней вернется.
Джиллиан занялась укладкой одежды своей госпожи, а остальные слуги — приготовлениями к немедленному отъезду; но тут, предшествуемая управителем, опираясь на верную Бервину, сопровождаемая еще двумя или тремя главными слугами, с выражением недовольства на морщинистом, но величавом лице, в покой вошла леди Эрменгарда.
В это время Эвелина с пылающими щеками что-то укладывала, и руки у нее дрожали. Но, к большому удивлению Розы, она овладела собой, подавила все внешние признаки волнения и выступила навстречу своей родственнице, не менее той невозмутимая и надменная.
— Я пришла пожелать тебе доброго утра, племянница, — сказала Эрменгарда менее высокомерно, чем намеревалась, настолько вид Эвелины внушал уважение. — Вижу, что тебе угодно было сменить покой, отведенный тебе согласно древнему обычаю, и ночевать в помещении для служанок.
— Вас это удивляет, миледи? — спросила Эвелина. — Или вы, быть может, разочарованы, не найдя меня мертвой в покое, который так гостеприимно и заботливо мне отвели?
— Значит, сон твой был потревожен? — спросила Эрменгарда, пристально глядя на леди Эвелину.
— Раз я не жалуюсь, миледи, это, видимо, имеет мало значения. Что было, то прошло, и я не намерена утруждать вас рассказами.
— О, Окровавленный Перст не любит тех, в ком течет чужая кровь, — с торжеством проговорила Эрменгарда.
— При жизни у нее было еще меньше причин любить саксов, — сказала Эвелина, — если не лжет предание о ней. Как я подозреваю, ваш дом посещают не души тех, кто здесь страдал при жизни, а злые духи; говорят, что потомки Хенгиста и Хорсы еще поклоняются им втайне.
— Ты изволишь шутить, — презрительно ответила старая женщина, — а если говоришь серьезно, то говоришь невпопад. В доме, который благословили святой Дунстан и святой король Эдуард Исповедник, не место злым духам.
— В Болдрингеме, — сказала Эвелина, — не место тем, кто боится этих духов, а значит и мне; я смиренно в этом сознаюсь. Оставляю его на попечение святого Дунстана.
— Надеюсь, что все же не прежде, чем разделишь нашу утреннюю трапезу? — сказала владелица Болдрингема. — Не нанесешь же ты такое оскорбление моим сединам и нашему родству!
— Прошу прощения, миледи, — ответила Эвелина, — кто ночью испытал ваше гостеприимство, тому утром не до трапезы. Роза! Наши лентяи уже во дворе или еще в постелях и отсыпаются после ночных треволнений?
Роза объявила, что вся свита уже на конях и ожидает во дворе. Когда Эвелина, низко
— Гордость, — восклицала она, — предшествует погибели, а надменность — падению. Кто презрел дом своих предков, будет раздавлен камнями с его стен! Кто насмеялся над сединами родственницы, не доживет до собственных седин! Кто обвенчается с человеком, всюду несущим войну, не окончит свои дни мирно!
Торопясь уйти от этих и других подобных зловещих прорицаний, Эвелина выбежала из дома и торопливо, точно беглянка, вскочила на своего коня; сопровождаемая слугами, которым передалась ее тревога, хотя они и не знали ее причины, она въехала в лес; дорогу им указывал старый Рауль, хорошо знавший местность.
Взволнованная более, чем она хотела себе в этом признаться, таким отъездом из дома близкой родственницы, напутствуемая проклятиями вместо благословения, какими обычно провожают родных, Эвелина подгоняла своего коня, пока ветви могучих дубов не скрыли от нее роковую усадьбу.
Вскоре послышался конский топот; их догоняла стража, поставленная коннетаблем вокруг дома; теперь, собравшись со своих постов, воины готовились сопровождать Эвелину в Глостер; большая часть пути пролегала через обширный Динский лес, простиравшийся в те времена очень далеко, а ныне наполовину вырубленный ради нужд железорудных копей. Всадники присоединились к свите леди Эвелины. Их доспехи сверкали в лучах утреннего солнца; трубы звучали, кони ржали и гарцевали; каждый из бравых всадников стремился наилучшим образом показать своего коня и свое искусство управлять им; потрясая копьями, на которых развевались длинные вымпелы, они всячески выражали радостную готовность показать себя в деле. Воинская доблесть ее соотечественников-норманнов наполняла Эвелину торжеством и сознанием безопасности, гнала прочь мрачные мысли и успокаивала возбужденные нервы. Утреннее солнце, пение птиц в листве, мычание скота, выгоняемого на пастбище, появление на опушке лани с детенышами — все это развеивало ужасные видения прошедшей ночи и смягчало гнев, наполнявший Эвелину при отъезде из Болдрингема. Она позволила коню замедлить шаг и со свойственной женщинам заботливостью о приличиях стала приводить в порядок свою дорожную одежду и прическу, растрепавшуюся при поспешном отъезде. Роза увидела, как гневный румянец, пылавший на ее щеках, сменился более спокойными красками, как глаза с удовольствием останавливались на воинственных спутниках, и простила ей восторженные похвалы соотечественникам, на которые при других обстоятельствах, вероятно, нашла бы возражения.
— Мы сейчас в безопасности, — говорила Эвелина, — нас охраняют благородные и непобедимые норманны. В своем гневе они подобны царственному льву, который, убив жертву, тотчас снова спокоен; их романтическая любовь чужда коварства; их справедливое негодование не становится угрюмой злобой; им ведомы не одни лишь законы войны, но и придворный этикет; если кто-либо превзойдет их в военном искусстве (а это будет не раньше, чем сдвинется с места гора Плинлиммон), они все же останутся первыми по учтивости и великодушию.