Обручник. Книга третья. Изгой
Шрифт:
– Совершать богослужения и говорить проповеди в бытность мою в Туруханске меня никто не уполномочивал. Предупреждения о том, что я, как не имеющий прав правящего епископа, не могу совершать богослужения и проповедовать, были.
– Но?
Этот вопрос как бы поторопил подразумевающую в нем суть.
– Но эти предупреждения я считал за собственные распоряжения Уполномоченного по Туруханскому краю Стильве, так как он отказался показать мне письменное распоряжение об этом губ-отдела, которое мне представлялось
– Почему?
И снова Лука не сбился с начатого рассказа. Он старался как можно скорее изложить суть, а уж потом вступать в полемику или простонародно защищаться.
– Вследствие чего распоряжению Стильве я не подчинился…
– Ладно.
Рука, словно в кабинете возник ветер, придавила лежащие на столе бумажки.
И когда Луке показалось, что предполагаемый ветер стих, он продолжил:
– В бытность же в ссылке в Енисейском районе, с восемнадцатого января тысяча девятьсот двадцать четвертого года, до последних чисел июля того же года, функции епископа выразились в совершении двух богослужений и рукоположений двух священников.
Лука, чуть преотдохнув, продолжил:
– Уполномочий на рукоположение священников я ни от кого не имел.
– Так!
По кабинету снова прошел предполагаемый ветер.
Но такой силы, что он смыл следователя с его места.
И загнал куда-то в угол.
Что он там делал, епископ не знает. Но вернулся с чуть встопорщенными бровями, может, даже потерся ими о что-то щеконное.
А Лука продолжил:
– Возвращаясь из Туруханска по телеграмме епископа Амфилохия, в город Енисейск, я совершил три литургии и три всенощных, а также рукоположение двух священников, а именно…
Зазвонил телефон.
Разговор был долгим.
И, как показалось епископу, не очень уже по существу.
Потому последняя часть допроса состояла, как это, видимо, полагалось, из вопросов и ответов.
– Так сподручнее, – сказал он. – А то кажется, что вы нас в чем-то обвиняете.
И в это время зашел заместитель начальника ГПУ.
Через плечо своего подчиненного прочитал протокол, потом, словно опять начнется тот самый невидимый ветер, прижал листки к столу.
Но это, оказалось, для того, чтобы компактно ссыпать их в ящик.
А дальше произошло то, чего Лука не мог не только предположить, но выдумать, то есть нафантазировать, начальник отшагнул к окну и, показывая на обновленческий собор, сказал:
– Вот этих мы презираем, а таких как вы – очень уважаем.
Лука опешил.
– Значит, я свободен? – спросил он.
– Более того, даже безусловно.
– И могу ехать в Ташкент?
– Естественно.
10
Вагин сощурился так, как это мог делать только он, наслоив на веки еще и брови.
– А ты кто, чтобы меня учить? – спросил он Фрикиша.
И тогда тот вынул тот самый мандат.
И Вагин – свял.
– Так ведь велели… – начал он.
– Заряжай все, что только есть, – поняв, какое произвел впечатление, зачастил Фрикиш. – Находи свидетелей, пусть даже ложных. Оживи память тем, кто кое-что подзабыл. Мы должны выпустить этого епископа не с крестом, а с камнем на шее.
Вагин хрюкнул.
Наверно, ему эта фраза больше чем понравилась.
Он вышел из-за стола и крикнул в смежную дверь:
– Завтра ко мне на допрос Августу Бабкину, Онуфрия Седуна, Екатерину Хренову, Мэри Дворкину, Петра Потапова, Ивана Зайцева, Емельяна Петрова.
– Ну оставь хоть кого-нибудь на потом, – остановил его Фрикиш. – А то послезавтра делать будет нечего.
– Нет! – не согласился Вагин. – Тут еще ковырять да ковырять. Ни одно дело до ума не доведено. А я все в аккурате привык содержать.
У Фрикиша горели ладони.
У него всегда случалось так, когда удача, по выражению Керима, «клевала» в зад через затылок.
Насвистывая, он вышел из отделения ГПУ, и тут ему дорогу заступила чья-то тень.
Поднял глаза – Лидуха.
Уже с животом, выклюнувшемся из общей полноты.
– Ну ты когда оженишься? – она облизала сухие губы. – А то людям в глаза стыдно глядеть.
Вмиг его ладони взмокрели.
– Вот в Красноярск съезжу, – сказал он.
– А давеча говорил, что в Ангарск подашься, – произнесла она. – А сам тут проагинался.
Она полезла за пазуху и достала какой-то сверток.
– Что это? – спросил он.
– А это воспоминания о Сталине мне натащили.
– Во-первых, о товарище Сталине, – поназидал он. – А потом – почему тебе?
– Ну, я ведь вроде бы супружница.
«О, где та оглобля, которая должна была врезать по голове?» – про себя вопросительно воскликнул он.
Он не хотел идти с ней по улице, потому сказал:
– Ну давай, иди. Из Красноярска приеду – и вопросов нет.
– А ежели я к этому времени рожу?
– Ну и что?
– Фамилию-то какую ему в усыновление поставить?
– Ну, свою… – и он поправился: – На время.
И пошел, как говорит тот же Керим, «мотать жвачку».
– Так все делают. Чтобы подержать людей, так сказать, в интересе.
Лидуха – носком туфли – рисовала на песке какие-то вензеля.
– Однако предупреждаю, – сказала она. – Бросишь меня, под землей найду. И тогда задница твоя еще пупырчастей станет.
И пошла.
Вислозадая.
Ширококостная.
С косой ниже пояса.
В ПД, то есть в постоялом дворе, он зарыл все те рукописные воспоминания о Сталине, пожалев, а может, и испугавшись их сжечь.