Обручник. Книга третья. Изгой
Шрифт:
А после его отъезда – через день или два – их нашли и стали трепать собаки.
Так они оказались на столе у Вагина.
Но ничего этого не знал Фрикиш, поскольку серьезным образом занимался восточным боевым искусством.
Он и тут решил китайское ушу соединить с японским кэмио и создать что-то свое, назвав, скажем, «Фри-ши».
Один японец, который ему стал преподавать ушу, сказал:
– В этом виде боевого искусства заложена неподдельная тайна.
– Какая же? – поинтересовался
– Это не форма приобщения к древней традиции китайцев, – сказал он, – а визитная карточка к содержанию. Ведь каждое движение в ушу – это некий знак, который воспринимается Высшим Разумом как вопрос. И – уже через мозг – возвращается ответ.
И вот после занятий Фрикиш начинал выдумывать свои жесты, которые в дальнейшем войдут в арсенал «Фри-ши».
А сейчас он действительно прямым ходом направлялся в Красноярск, чтобы оттуда отбыть в Москву.
Дорога была тощей на встречи.
Только в одном месте, то есть на полубезлюдном станке, нарвался на собеседников.
На мужа и жену.
Ехали куда-то учительствовать.
Муж в прошлом моряк. Она – вздыхательница по романтике.
И вот несет их в дебри, которые назвать медвежьим углом не будет преувеличением.
«Рулит» – она.
Он только весла «сушит».
– Тайна, которая умерла, и была истиной тайной.
Так она прокомментировала безымянность могилы, что стояла близ дороги.
Каменный крест и – все.
Ни кто под ним лежит. Ни даты рождения и смерти. Ничего.
– Мне один священник говорил, – продолжила она, – что смирение – самый лучший вид борьбы с самим собой. А я знаете, не согласна.
– А кто это тебе сказал, – подхватил муж, – что мало добыть славу, надо и еще ее сохранить, а то она достанется другому.
– Один отставной штабс-капитан.
– Таких и званий-то уже давно нет, – произнес Фрикиш.
– Так он, – она понизила голос, – из бывших.
Фрикиш же хотел хвастануть чем-то из тетради Магды, как учительница его определила:
– Знаете, – сказала, – я разные изречения записываю. Причем с адресом, где услышала, и с датой, когда это произошло.
Она поворотилась к Фрикишу:
– Вы ничего не можете сказать такого интересного?
– Могу, – ответил он.
– Ну и что именно?
– Если бы у любви не было границ, – сказал он, – она была бы Царицей Хаоса.
– Хм! – хмыкнула учительница. – Более чем любопытно. А еще чего-нибудь можете выдать?
– А вы мне подкиньте какую-нибудь тему, – попросил Фрикиш.
– Ну что-нибудь… – начала она.
– О воле, может… – перебил ее муж.
– Пожалуйста!
Фрикиш чуть приморщил лоб, хотя отлично знал что говорить.
– Воля – это то, что в избытке у тех, кто что-то достиг, и в дефиците у тех, кто им завидовал.
Она захлопала в ладоши.
– Повторите медленнее, – попросила она, – я за вами запишу.
Когда же речь зашла о врагах, то он выдал:
– Враг – это несостоявшийся друг.
И опять это ее повергло в восторг.
А он все думал о Магде, ибо именно из ее тетради выдавал все эти изречения. Может, она тоже вот так – между дрессировкой львов и выступлением с ними на арене, – охотилась за умными высказываниями.
Они расстались через два станка.
– Ну давайте под конец познакомимся, – протянула она ему руку и представилась: – Фрикиш Элеонора Львовна. Можно просто Эля. А он, – указала она на мужа, – Слук Григорий Демьянович.
Она смотрелась как кошечка с рождественской картинки.
Он хотел сказать «Херов», но остановился на другом:
– Оглобля.
Смеха не последовало.
11
Москва встретила его невиданным, как многие утверждали, бураном.
Причем если учесть, он был бесснежным, то по глазам бил не только песок, но чуть ли не с голубиные яйца камни.
Поэтому в некоторых окнах, вместо стекол красовались фанерные листы.
Первое преимущество, которое порадовало Фрикиша, было более чем очевидным: он жил прямо напротив вокзала, куда пришел поезд.
И окна его квартиры оказались в затишье.
Так что урона какого-либо он не поимел.
Соседка долго смотрела на него пустыми глазами, словно сверяя вчерашний сон с остатками памяти, которые держали в себе что-то реальное.
– Ты Вадька, что ли? – спросила.
И он не стал разочаровывать, что нет.
– В твоей комнате, – продолжила она, – милиция говорила, ктой-то повесился.
И тут он удивляться не стал, ибо висельник в его комнате был задолго до того, как он туда вселился.
И поскольку в Москве для предрассудков, как правило, жилплощадь не предусмотрена, то призрак самоубийцы к нему так ни разу и не являлся.
– И писем тут тебе целый ворох понанесли, – сказала соседка.
Но ворох этот состоял из двух конвертов с одним обратным адресом.
И оба он их послал себе сам, чтоб – на всякий случай – проверить заняли его квартиру или нет.
Если бы письма вернулись с пометкой «адресат не проживает», значит, было бы все ясно.
Пыль жирным слоем восседала даже там, где, казалось бы, ее не должно быть: на потолке и стенах.
Но телефон жил.
И, главное, не был в пыли.
Фрикиш присмотрелся к ковровой дорожке, что вела к тумбочке, на которой стоял телефон.
Дорожка выглядела новой.
И чуть позже, присмотревшись, он открыл, что она – чужая.