Обручник. Книга третья. Изгой
Шрифт:
Необычность того, что предстояло увидеть, остановила его у порога.
Он заметил, что в его комнате нет света.
А ведь он, уходя, его не гасил.
Они зашли в прихожую.
Борис Викторович щелкнул выключателем.
Свет озарил комнату.
– Ну а где же покойник? – спросил милиционер.
– Вот тут за столом. На полу.
Он откинул свисающую скатерть.
Но в том месте, где он оставил Росса, тот не лежал.
Как-то глупо хихикнув, Астромов кинулся к вешалке.
Одежды
– Ну что, – спросил милиционер, – ваш гость воскрес из мертвых?
– Ничего не понимаю, – пробормотал Борис Викторович.
– А я понимаю, – ответил милиционер, раскрывая планшетку и урезонивая: – Пить надо меньше.
– Но ведь только чай… – начал Астромов.
Однако заметил, что стаканов на столе не было.
– Ну что же, – сказал милиционер, – должен испортить вам новогодье.
– Каким образом?
– Оштрафую вас за ложный вызов.
И Астромов безоговорочно полез за деньгами.
13 мая – в Германии произошел крах финансового и экономического рынка, прозванный «Черной пятницей».
13 июля – скончался русский оригинальный коллекционер и писатель Александр Жиркевич.
Глава третья. 1927
1
Этот поэтический приговор ушедшему двадцать шестому году Сталин прочитал на заборе, за которым была строительная площадка.
И сразу же захотел поспорить с автором «назаборной хроники» тоже почти стихами.
– Не такой он был плохой, этот двадцать шестой.
И особо утвердило в нем такое мнение его поездка в Тифлис.
Конкретно на строительство Земо-Авчальской ГЭС.
И все это происходило в режиме обыкновенности.
Даже запись в книге почетных гостей не избавила от этого ощущения.
Создавалось впечатление, что когда-то он это уже пережил и, незаметно оттиснув под копирку, теперь выдал за новье.
И только когда очутился в лоне главных железнодорожных мастерских, среди равнодушного металла и горячих на спор людей, вдруг понял, что он – в своей стихии.
И хотя его доклад был не из тех, где общее значение можно запросить перевести в частные детали, он все же сумел, увязав с текущим моментом нашей страны, рассказать о забастовке английских рабочих и о событиях в Польше.
Особенно одобрительно было воспринято сообщение Сталина о том, как он обращался в Берлин и Париж с осуждением Гоновита английских тредюнионов отказавшихся принять денежную помощь от рабочих СССР бастующим горнякам.
Поверг он в Тифлисе кое-кого и в удивление.
Это было в государственном оперном театре.
– Испортил я им весь спектакль, – кивнул Сталин на тех, кто постоянно пялился на него, – словно богочинного грузина сроду не видали.
Это ироническое «богочинный» тут же разлетелось по рядам.
И люди заулыбались.
Он все такой же, их Сосо. А потом и – Коба. И сейчас… Нет, не Джугашвили. Сталин. Опера называлась «Тамар Цбиера». И была выдержана в строгих тонах грузинской музыки. Только кое-когда прерывалось что-то сугубо русское. Легкомысленное и даже шуточное.
– Чайковскому подфартил? – спросил Сталин композитора М. Баланчивадзе.
– А что, плохо получилось? – обеспокоенно вопросил он.
– Наоборот, – ответил Сталин, – очень хорошо.
Осматривал Сталин строительство ГЭС, беседовал с рабочими железнодорожных мастерских, слушал оперу, и душой был на Волге, в городе своего имени, где все было готово для начала строительства первого в стране тракторного завода.
– Мы им докажем! – говорил он самому себе, имея в виду, конечно, американцев.
Что еще было в двадцать шестом?
Объединенный Пленум прошел где-то в июле.
А чуть раньше он стал действительным членом Коммунистической академии.
Когда вякнул что-то, мол, не очень считает себя достойным этого высокого звания, один ученый сказал:
– Кокетство в наших кругах противопоказано.
Яд выпит без закуски.
А вот Пленум был открытым, как бритва, какую обронили. Вокруг одни поранки.
И хоть все думают, что мстительность ведет Сталина по лабиринтам заблуждения выживших из революционных идей ленинцев. Отнюдь. Да и ленинцами их сейчас можно назвать с натяжкой.
Того же Троцкого.
Или Зиновьева.
Каменев, правда, иногда грешит проблесками здравого смысла.
Но этот факт далек от регулярности.
Сейчас троцкисты осторожно величают себя не оппозицией, а политическими противниками.
Это налагает большую безобидность противостояния.
Но Сталина удивляет другое. Это отсутствие реального взгляда на действительность.
Сталин жестко последователен. Все радикальные предложения будут рассмотрены немедленно. Политическая же демагогия останется без внимания.
А что болтологи? Они крутятся как веретено без пряжи: и это не так, и то не этак.
В который уже раз возвращались к последнему письму Ленина, где он характеризует своих соратников.
Когда в пятый раз заводят об этом речь, Сталину в запале – хочется крикнуть:
– Да он Господь Бог, что ли, Ленин?
Но что-то останавливает. И потому он часто видится проигравшим.