Обрыв
Шрифт:
Дружба ее не дошла еще до того, чтоб она поверила ему если не тайны свои, так хоть обратилась бы к его мнению, к авторитету его опытности в чем-нибудь, к его дружбе, наконец сказала бы ему, что ее занимает, кто ей нравится, кто нет.
Никакой искренней своей мысли не высказала она, не обнаружила желания, кроме одного, которое высказала категорически, – это быть свободной, то есть чтобы ее оставляли самой себе, не замечали за ней, забыли бы о ее существовании.
«Ну, вот – это исполнено теперь: что ж дальше? ужели так
Он добился, что она стала звать его братом, а не кузеном, но на ты не переходила, говоря, что ты, само по себе, без всяких прав, уполномочивает на многое, чего той или другой стороне иногда не хочется, порождает короткость, даже иногда стесняет ненужной, и часто не разделенной другой стороной, дружбой.
– Ну, довольна ты мной? – сказал он однажды после чаю, когда они остались одни.
– Что такое, чем? – спросила она, взглянув на него с любопытством.
– Как чем? – с изумлением повторил он, – а переменой во мне?
– Переменой?
– Да! Прошу покорно! Я работал, смирял свои взгляды, желания, молчал, не замечал тебя: чего мне стоило! А она и не заметила! Ведь я испытываю себя, а она… Вот и награда!
– Я думала, вы и забыли об этом! – сказала она равнодушно.
– А ты забыла?
– Да, и это награда и есть.
Он с изумлением смотрел на нее.
– Хороша награда: забыла!
– Да, я забыла, что вы мне надоедали, и вижу в вас теперь то, чем вам следовало быть сначала, как вы приехали.
– И только?
– Чего же вы хотите?
– А дружба?
– Это дружба и есть. Я очень дружна с вами…
«Э! так нельзя, нет!..» – горячился он про себя – и тут же сам себя внутренне уличил, что он просит у Веры «на водку» за то, что поступал «справедливо».
– Хороша дружба: я ничего не знаю о тебе, – ты ничего мне не поверяешь, никакой сообщительности – как чужая… – заметил он.
– Я ничего никому не говорю: ни бабушке, ни Марфеньке…
– Это правда: бабушка, Марфенька – милые, добрые существа, но между ними и тобой целая бездна… а между мною и тобой много общего…
– Да, я забыла, что я «мудрая», – сказала она насмешливо.
– Ты развитая: у тебя не молчит ум, и если сердце еще не заговорило, то уж трепещет ожиданием… Я это вижу…
– Что же вы видите?
– Что ты будто прячешься и прячешь что-то… Бог тебя знает!
– Пусть же он один и знает, что у меня!
– Ты – характер, Вера!
– Что ж, это порок?
– Редкое достоинство – если характер, а не претензия на него.
Она слегка пожала плечами, как бы не удостоивая отвечать.
– И у тебя нет потребности высказаться перед кем-нибудь, разделить свою мысль, проверить чужим умом или опытом какое-нибудь темное пятно в жизни, туманное явление, загадку? А ведь для тебя много нового…
– Нет, брат, пока нет желания, а если будет, может быть, я тогда и приду к вам…
– Помни же, Вера, что у тебя есть брат, друг, который готов все для тебя сделать, даже принести жертвы…
– За что вы будете приносить их?
– За то, что – ты так… «прекрасна», – хотелось сказать, но она смотрела на него строго. – За то, что ты так… умна, своеобразна… и притом мне так хочется! – договорил он.
– А если мне не хочется?
– Ну, значит, нет дружбы.
– Да неужели дружба такое корыстное чувство и друг только ценится потому, что сделал то или другое? Разве нельзя так любить друг друга, за характер, за ум? Если б я любила кого-нибудь, я бы даже избегала одолжать его или одолжаться…
– Отчего?
– Я уж сказала однажды, отчего: чтоб не испортить дружбы. Равенства не будет, друзья связаны будут не чувством, а одолжением, оно вмешается – и один станет выше, другой ниже: где же свобода?
– Какая ты красная, Вера: везде свобода! Кто это нажужжал тебе про эту свободу!.. Это, видно, какой-то дилетант свободы! Этак нельзя попросить друг у друга сигары или поднять тебе вот этот платок, что ты уронила под ноги, не сделавшись крепостным рабом! Берегись: от свободы до рабства, как от разумного до нелепого – один шаг! Кто это внушил тебе?
– Никто, – сказала она, зевая и вставая с места.
– Я не надоел тебе, Вера? – спросил он торопливо, – пожалуйста, не прими этого за допытыванье, за допрос; не ставь всякого лыка в строку. Это простой разговор…
– Я настолько «мудра», брат, чтоб отличить белое от черного, и я с удовольствием говорю с вами. Если вам не скучно, приходите сегодня вечером опять ко мне или в сад: мы будем продолжать…
Он чуть не вспрыгнул от радости.
– Милая Вера! – сказал он.
– Только я боюсь, что не умею занять вас: я все молчу, вам приходится говорить одному…
– Нет, нет – будь такою, какая ты есть и какою хочешь быть…
– Вы позволяете, братец?
– Не смейся, ей-богу, я не шучу…
– Ну, и побожились еще, как Викентьев… Теперь уж надо помнить слово. До вечера!
IV
И вечером ничего больше не добился Райский. Он говорил, мечтал, вспыхивал в одно мгновение от ее бархатных, темно-карих глаз и тотчас же угасал от равнодушного их взгляда.
Перед ним было прекрасное явление, с задатками такого сильного, мучительного, безумного счастья, но оно было недоступно ему: он лишен был права не только выражать желания, даже глядеть на нее иначе, как на сестру, или как глядят на чужую, незнакомую женщину.
Оно так и должно быть: он уже согласился с этим. Если б это отчуждение налагалось на него только чистотой девической скромности, бессознательно, не ведающею зла невинностью, как было с Марфенькой, он бы скорее успокоился, уважив безусловно святость неведения.