Обсидиановый храм
Шрифт:
— Говард, нам нужно действовать быстро и жестко, — сказал Пендергаст. — И отправиться туда мы должны сегодня же вечером.
61
— Что с тобой? — снова спросил Диоген.
— Не мог бы ты подготовить катер? — попросила Констанс.
Разум Диогена словно помутился: он с трудом мог осмыслить ее слова. Последние несколько минут были слишком странными — поведение Констанс стало настолько непредсказуемым, что он едва мог выдавить из себя слова.
— Катер? Но зачем?
— После этого, если ты будешь так любезен, помоги отнести на него
Совершенно растерявшись, он провел рукой по лбу.
— Констанс...
— Я ухожу. Моя задача выполнена.
— Я не понимаю. Твоя задача?
Теперь в ее голосе сквозил явный холод:
— Моя месть.
Диоген раскрыл рот, но не издал ни звука.
— Это именно тот момент, которого я так долго ждала, — возвестила Констанс. — Хотя злорадствовать или издеваться обыкновенно не в моем характере, быть безжалостной — вполне в моем. И, так как я хочу, чтобы ты все понял, я все же объясню тебе все. Максимально лаконично, — она вздохнула. — Итак, все это было фарсом.
— Фарсом, — повторил Диоген. — Что именно?
— Наша «любовь».
И только сейчас он заметил, что в своей руке она держит винтажный итальянский стилет, который он не видел со времен особняка на Риверсайд.
— Но для меня это не фарс — я люблю тебя!
— Я понимаю, что ты имеешь в виду. Как трогательно! И эти твои ухаживания, если уж говорить честно, были красиво спланированы и изящно исполнены. Это было все, о чем женщина может только мечтать, — она прервалась на пару секунд. — Жаль, конечно, что они не возымели желаемого эффекта.
Диоген не мог в это поверить. Это был кошмар! Этого не могло быть на самом деле! Она просто не могла действительно иметь все это в виду! Возможно, эликсир снова оказался бракованным, и из-за него-то она была не в себе? Впервые в жизни чувства взяли верх над Диогеном Пендергастом, низвергнув его в пучину пугающей неизвестности.
— Ради всего святого, что ты говоришь?
— Неужели мне придется объяснять? Хорошо, будь по-твоему. Я хочу сказать, что не люблю тебя. И никогда не любила. Напротив: я ненавижу тебя всеми фибрами своей души. Я питаюсь ненавистью к тебе утром, днем и ночью. Я сильно дорожу своей ненавистью — теперь это часть меня, неотделимая и бесценная.
— Нет, пожалуйста...
— Когда я впервые там, в подвале, узнала, что ты выжил, я почувствовала одну лишь ярость. Но после ты начал говорить, и речь твоя струилась, как мед! Ты помнишь, что, как только ты закончил, я сказала, что мне нужно время обдумать твое предложение? Я находилась в замешательстве и меня мучили сомнения. А еще я сердилась — но, как ни странно, не на тебя, а на Алоизия: за его исчезновение… и за то, что он утонул. Вдобавок перспектива потерять рассудок, безусловно, ужасала меня. Все это на время выбило меня из колеи, но к концу той ночи я обрела мир с самой собой и вновь испытала счастье, потому что поняла, что мне представилась уникальная возможность: шанс снова убить тебя. Твоя несостоявшаяся смерть в вулкане была бы слишком быстрой. На этот раз я решила сделать все правильно.
— Ты... — Диоген шагнул к ней, но остановился. Никогда в своей жизни — даже в глубоком юношеском отчаянии после События, или после того, как ему не удалось украсть алмаз, известный как Сердце Люцифера, или даже во время его длительного выздоровления у подножия Стромболи — он не чувствовал себя настолько опустошенным. — Но ведь ты приняла эликсир...
— Эликсир стал всего лишь неожиданным и приятным дополнением. Так сказать, счастливым случаем: он не только вылечил меня, но и помог убедить тебя в моей искренности. Так же помогло убедить тебя и то, что я оглушила лейтенанта д'Агосту… хотя в том случае я, скорее, спасла ему жизнь, так как ты почти наверняка убил бы его, если б я не вмешалась.
Диоген пошатнулся.
— А как насчет нашей совместной ночи? Наверняка это был не фарс!
— Это был самый кульминационный момент фарса! Ты был прав: твой модифицированный эликсир действительно восстановил мое здоровье и бодрость. Это восстановление принесло... самый опьяняющий опыт. Итак, теперь ты можешь добавить свои воспоминания об этой ночи в свой дворец памяти о боли. Помнишь, как ты однажды описал нашу первую ночь вместе? «Животная похоть». Это мой подарок тебе: эта похоть взамен той. И все же я уже тогда знала, что каждое мимолетное удовольствие, которое я тебе дам, будет причинять боль в тысячу раз сильнее — каждый день, каждую ночь, всю твою оставшуюся жизнь.
— Это невозможно! То, что ты говорила, эмоции на твоем лице, твоя страсть, твои улыбки... Это все не было обманом, Констанс! Я бы это почувствовал.
Повисла небольшая пауза, прежде чем Констанс заговорила снова.
— Должна признаться, что когда я увидела Халсион, увидела твою обсидиановую комнату, моя решительность немного пошатнулась. Фактически, видеть эту комнату стало для меня самым большим испытанием. По иронии судьбы, я знала, что именно в этом месте я должна была свершить свою месть. И все время я напоминала себе, насколько более сильное удовольствие мне принесут твои страдания, чем все вместе взятые предлагаемые тобой искушения Халсиона.
Каждое слово Констанс, произнесенное, ее элегантным, но будничным старомодным голосом, было кислотой для его ушей. Он едва осознавал, что говорит.
— Я этому не верю. Это какая-то извращенная шутка. Никто не мог обмануть меня, таким...
— Ты сам обманул себя. Но я уже устала от этого разговора. Теперь ты знаешь правду. И я хочу проститься с этим твоим островом, оставить позади все твои прекрасные воспоминания, надежды и мечты... разорвав их в клочья.
— Но тебе ведь еще понадобится эликсир...
— Я буду рада присоединиться к остальному человечеству на пути к смерти. Нет, Диоген, это тебе нужен эликсир. Продли свою жизнь, чтобы ты мог жить в вечных страданиях! — и в конце ее голос перешел в смех: низкий, ликующий и безжалостный.
Услышав его, Диоген почувствовал, что его колени подгибаются. Он рухнул на пол. Казалось, что некие холодные, острые лучи света буквально пронизали его насквозь. И вместе с этим светом пришло мрачное осознание — самое мрачное в его жизни: это все не жестокая шутка. Ее уничтожение его, как личности, вместе с его мечтами и фантазиями было шедевром мести, безжалостности и внушало страх своей всеобъемлющей полнотой. Теперь Халсион будет казаться еще более пустынным, после того, как он испытал подобное единение с ней. Констанс это знала. Она изначально планировала оставить его здесь — в месте, пребывание в котором она сделала невыносимым. Она планировала сделать Халсион его личным адом, а его — единственным грешником, мучимым в этом аду.