Обучение травами
Шрифт:
— Любая модель мира — это уже определенная конструкция, в которой присутствуют стены, — сказал Учитель, — но эти стены относительно тонкие, и они могут менять свои очертания. На самом деле грань между стеной обычной модели мира, и стеной, которой отгораживается от мира аскет или человек с нездоровым рассудком, столь же расплывчата и неопределенна, как и грань между нормой и патологией в современной психиатрии. Только случаи, находящиеся достаточно далеко от этой грани, могут четко классифицироваться. В упражнениях, которые тебе предстоят, тебе придется зайти очень далеко за эту грань.
После того как ты воздвигнешь между собой и миром стену молчания, ты перейдешь с созданию следующей стены — стены избирательного невидения. Это будет уже потруднее, чем простой отказ от разговоров или даже от желания разговаривать. За стеной избирательного невидения последует полное невидение, а затем избирательное и полное неслышание. Затем ты избавишься от тактильных ощущений.
— Ты что, хочешь сказать, что я должен буду погрузиться в себя до такой степени, чтобы полностью перестать видеть, слышать и воспринимать окружающий мир? — спросил я.
— Ты уже делал это, входя в трансовые состояния, — ответил Ли. — Но тогда эти состояния длились недолго, и обычно ты входил в них под моим руководством. Теперь тебе придется проделать все самостоятельно и пробыть в состоянии полной самоизоляции от мира по меньшей мере несколько дней. Кстати, некоторые аскеты месяцами не выходят из него.
— Да, серьезная штука, — задумчиво произнес я. — Похоже, это будет не быстро и не просто.
— Угадал, — усмехнулся Учитель.
Тренировку ухода от окружающего мира я начал с отказа от разговоров. Объяснить маме или отцу, с какой стати я вдруг решил больше ни с кем не общаться при помощи слов и объясняться исключительно жестами, кивками головы или невразумительным мычанием, было невыполнимой задачей. Чтобы хоть как-то оправдать свое поведение, не обидев при этом домашних, соседей, друзей и знакомых, я соорудил на голове впечатляющую повязку с огромным компрессом под нижней челюстью, и, когда кто-либо пытался заговорить со мной, я, состроив очень жалостное лицо, указывал на повязку, издавая страдальческое мычание.
Обычно этого было достаточно. Не склонный к излишней болтливости отец сразу же оставил меня в покое, но избавиться от навязчивой заботы любимой мамочки оказалось не так просто. Поэтому мне приходилось вставать ни свет ни заря и уходить из дома, возвращаясь лишь поздно ночью, когда она уже спала.
С каждым днем молчание становилось все менее тягостным для меня, и в конце концов я начал испытывать от него удовольствие. Я даже перестал мычать и вообще издавать какие-либо звуки. На четвертые сутки я отметил наступление странного внутреннего умиротворения. Я заметил, что даже не реализованное желание что-то сказать или промычать уже напрягало голосовые связки, и теперь, когда я постепенно утрачивал желание общения, голосовые связки как-то по-особому расслаблялись.
Я заметил, что, общаясь жестами или просто стоя рядом с кем-то, я стал меньше наклоняться к этому человеку, чем когда я вступал в беседу. Моя осанка изменилась, став более ровной. Естественно, что теперь я гораздо меньше общался с людьми. Знакомые и соседи свыклись с моим новым состоянием и оставили попытки вступать со мной в контакт.
Следующей стеной, которую я должен был воздвигнуть по заданию Учителя, была стена избирательного невидения. Для начала мне надо было перестать замечать моих знакомых, в буквальном смысле «в упор не замечать их», и перестать общаться с ними даже при помощи мимики или жестов. После того как у меня, очень общительного по природе, действительно пропало желание говорить, я понял, что внутренне готов к полному отказу от общения с людьми. И действительно, еще через несколько дней я настолько ушел в себя, что перестал замечать окружающих. Я скользил взглядом по окружающему миру, не фиксируясь ни на чем, что не являлось для меня жизненно важным, например, на потоке машин, когда я переходил через улицу. Все, что я видел, мгновенно стиралось из моего сознания, как стирается изображение с засвеченной пленки.
Затем наступил самый сложный этап тренировок. Я заранее договорился с одним из своих учеников, что он поможет мне на время превратиться в настоящего отшельника. У этого ученика был небольшой частный дом недалеко от Симферополя, и он жил там один. Во дворе дома располагалась маленькая времянка, приспособленная для жилья. В нижней части двери времянки был сделан специальный вход для собаки в виде плотной резиновой шторки. Ученик обещал мне каждый день, не открывая дверь, ставить внутрь через вход для собаки подносы с едой и питьем, и точно так же забирать их обратно, ни в коем случае не пытаясь открыть дверь или войти со мной в контакт.
Тренировки во времянке я начал с возведения стены неслышания. Освоив неслышание, я перешел к полному невидению. Чтобы облегчить себе задачу, на первых порах я плотно затыкал уши и завязывал глаза, приучаясь жить в полной темноте. Жизнь без звука и света оказалась странной, непривычной и очень неприятной. На первых порах меня терзала невыразимая скука. Я учился жить как слепой. Я принюхивался к запахам, развивал чувствительность пальцев, отчасти компенсируя недостаток информации тактильными ощущениями. Вскоре я изучил наощупь каждый уголок времянки. По запахам я безошибочно определял, где находится дверь, где окно, где кровать, а где стоят подносы с едой.
Чтобы окончательно не сойти с ума от скуки, я постоянно что-то делал — массировал тело, двигался, катался по полу. Постепенно я свыкся со своим состоянием слепого и глухого. В конце концов я научился при помощи волевого усилия полностью уходить внутрь, и внутренний мир заменил мне мир внешний. Я слышал музыку, со мной разговаривали какие-то странные голоса, передо мной проходили невероятно яркие, кажущиеся совершенно реальными картины, напоминающие сновидения наяву. Тогда я понял, что уже готов отказаться и от обоняния, и от тактильных ощущений.
Я перестал двигаться. Я просто лег на кровать на правый бок, и все бесконечно тянувшееся время посвятил осознанию своего «я», входя в контакт с основным внутренним стражем, позволяющим мне поддерживать контакты с жизнью и с самим собой (Ли когда-то определил осознание собственного «Я» как общение с основным стражем).
По мере того как связь с основным стражем усиливалась, музыка, голоса и зрительные образы отступали на задний план, и наконец они полностью исчезли. Я погрузился в странное состояние полной отрешенности от всего и в то же время удивительной полноты. Казалось, что в этот момент я стал самим собой. Я был совершенно один. В этом мире больше ничего не существовало, да и мира, как такового, тоже не было. Я стал замкнутой в себе точкой, возможно такой, какой была вселенная до того, как непонятно какой силой спровоцированный взрыв создал из ничего стремительно разлетающиеся в разные стороны громадные конгломераты раскаленной материи. Пребывая в собственном «Я», я оценил всю прелесть и полноту этого неописуемого состояния, этого абсолютного уединения, когда организму удается отдохнуть одновременно и от внешнего, и от внутреннего мира. В то же время я, каким-то непостижимым образом, одним махом решил множество тревоживших меня тогда философских проблем. Наверное, не совсем верно было бы употреблять в данном случае слово «решил». Вряд ли бы я сумел сформулировать что-то словами, скорее, я обрел чувствование того, что я их решил. Я снова переосознал, что такое вечность, бесконечность, и еще более остро прочувствовал свою связь с этим миром.
Но это осознание пришло ко мне еще до того, как я погрузился в свое «Я». Оно сопровождалось причудливыми видениями и ярчайшими галлюцинациями, но, возводя все новые стены, в конце концов я избавился и от них.
И вдруг, находясь в полной пустоте, я почувствовал, как в глубине моего «Я» формируется и созревает желание вернуться к привычным ощущениям и ярким краскам окружающего мира, вернуться к полноценной, наполненной впечатлениями жизни. Сначала ожил мой внутренний мир, вернувшись ко мне во всей своей полноте, и я с новой силой осознал невыразимую ценность уникального факта своего рождения на свет.