Обвал
Шрифт:
Алешкин подмигнул Рубахину:
— Пекарь, учись рыть окопы, иначе тебе труба. Рой, скоро начнется.
На роту Запорожца противник бросил полк пехоты и свыше десяти танков. Запорожец увидел в бинокль, как первый взвод, дрогнув, отошел во вторую траншею, прижался к батарее противотанковых пушек.
Прибежавший связной от взвода — молоденький красноармеец, раненный в руку, сообщил, что танки противника проутюжили первую траншею и вот-вот ворвутся на позиции артиллерии и что командир взвода убит, а лейтенант Шорников потерял голос, не может слова произнести.
— Старший сержант Алешкин, прими первый взвод! — приказал Запорожец, не отрывая от бинокля глаз. — Да смотри голос не потеряй! — закричал он вдогонку Алешкину так, словно от голоса зависел исход боя.
Алешкин нашел лейтенанта Шорникова в траншее, припавшего к нагретому «максиму». Пулемет, раскаленный докрасна, уже не стрелял, а лишь выплевывал пули, которые тут же, на глазах, обессиленные, падали в нескольких метрах за бруствером жалкими комочками.
— Товарищ лейтенант, что случилось? — спросил Алешкин.
Продымленное гарью лицо Шорникова обнажало белые до блеска зубы. Высунув ярко-красный язык, он черным, грязным пальцем показал на него.
— Не работает? — догадался Алешкин. — Контузило, что ли?
Шорников замотал головой, развел руками: мол, сам не знаю. Из-за выступа траншеи выскочил Рубахин со связкой гранат в правой руке.
— Я сейчас! — крикнул он и, словно ящерица, припадая к земле, быстро-быстро побежал к первой траншее, где натруженно ревел вражеский танк, пытаясь преодолеть препятствие.
Рубахин уже неумело пополз к танку. Алешкин уцепился за руку Шорникова, до боли сжимал ее и шептал:
— Спокойно, спокойно, товарищ лейтенант…
Рубахин взял чуть вправо и уже начал огибать ревущую стальную глыбу.
— Тихо! — закричал Алешкин.
Родион Рубахин прыгнул в окоп и тут же швырнул тяжелую связку гранат под самый зад танка. Танк, пробежав десяток метров, взорвался. Яркое, жадное пламя набросилось на его запыленные бока и башню.
Танк сгорел. И когда он сгорел, вернулся в траншею Рубахин. Алешкин еще не отпускал Шорникова, пальцы его, как бы омертвев, застыли в самом крайнем напряжении.
Из уха Рубахина сочилась кровь, падая бурыми каплями на плечо. Он с минуту сидел молча, поглядывая то на Алешкина, то на лейтенанта Шорникова, и не понимал, почему те, затаив дыхание, смотрят на него как на пришельца с другой планеты. Он не понимал потому, что сам еще не осознал сделанного, и находился в состоянии полного безразличия к тому, что совершил, словно бы напрочь забыл, как полз, как надвигался на него танк большой темной глыбой. Потом глыба эта, дохнув жаром, освободила небо, стало светло, и он увидел и танк, и траншею, в которую прыгнул. Но это было там, там и осталось. Наконец посмотрев на сгоревший танк, Рубахин тихо произнес:
— Братцы, неужели это я его, а?
…Прорвавшиеся в глубь обороны немецкие танки повернули обратно. И как только они оказались на нейтральной полосе, какой-то редко ошибающийся наш артиллерийский наблюдатель-корректировщик выдал пушкарям точные координаты цели. Похожие издали на черных таракашек, танки нырнули в самое пламя разрывов, поглотившее их.
1. Противник в составе до двух пехотных дивизий, усиленных танками и артиллерийско-минометными частями, предпринимает из районов Керчь, Бондаренково, Юркино усиленные попытки выйти к проливу.
2. Наши части, удерживая каменоломни и прилегающие подступы к ним, 16.5.42 г. предприняли массированную контратаку и продвинулись в сторону Керчи на 3 км по всему участку, истребив в бою до батальона гитлеровцев.
3. К исходу дня 17.5.42 г. части арьергарда, отойдя на исходные рубежи, продолжали вести упорные бои с целью надежного прикрытия переправ через Керченский пролив. Эвакуация войск продолжается.
Прошу дальнейших указаний и распоряжений.
На остановках открывались обитые железом дверцы, затем в машину поднимались двое, а иногда (когда Мальцев особенно бушевал) трое немцев. Они выволакивали Петю, тащили в кювет или за угол дома и, хохоча, снимали штаны, требовали справить нужду… Не смеялся при этом лишь один чернявый лейтенант, он отворачивался, курил. Петя уже знал, как зовут этого фрица: Густав.
Однажды Густав принес ему обед: котелок борща, миску каши и стакан компота (раньше бросали кусок черствого хлеба и флягу теплой мутной воды — вроде чая, что ли). Из прочитанных книг Петя помнил, что перед смертью узникам дают лучшую еду, кормят под завязку, вроде бы подкрепляют перед дорогой на тот свет.
— Значит, сегодня пустите в расход?
— Кушай, — сказал Густав.
— Приказываешь? — Лицо Пети заиграло желваками, а локоть, вздрогнув, нацелился на миску. — Не буду! И без еды до вашей пули доползу…
— Господин полковник приказал кормить хорошо.
— Сволочь он, ваш полковник… И морда у него обезьянья. Кролика нашел, паскуда. Убирай харч! — И двинул котелок.
Густав подхватил его на лету, захлопнул дверцу.
Машина тронулась. Мальцев видел, что везли его куда-то по крутым спускам. Через час или чуть больше на остановке открыли дверцу, и Петя сразу заметил развалины и вышедших из подземелья (похоже, что из погреба) Густава и высокого носатого офицера. Они подошли к машине. Офицер что-то сказал водителю, и тот зашагал прочь.
Низко прошли «юнкерсы», поблескивая в лучах закатного солнца. Петя, проводив их взглядом, подумал: «Отлетаются! Придет время, и наши вспорют вам брюхо!» И крикнул в лицо вислоносому майору, наклонившемуся, чтобы лучше рассмотреть внутренность машины:
— Слышишь, говорю, все равно вам врежут!
Тонкие губы офицера растянулись в улыбке, и майор кивнул Пете:
— Гут! — Закурил сигарету и загудел что-то Густаву. Майор громыхал басом минут пять, показывая то на погребок полуразрушенного домика, то кивая на машину.
«Совещаются господа офицеры, — заключил Петя. — По плану будут расстреливать, техники-механики». Он вдруг вспомнил рассказ отца о немецких портовиках. Отец несколько раз заходил в балтийские порты Германии, общался с моряками, видел оборудование и хвалил немецких техников и инженеров, с юмором рассказывал о пристрастии немцев к точности в работе. Петя уже забыл детали отцовского рассказа: они, эти детали, сразу же выветрились, как только началась война… Теперь в голове осталась одна мысль: немцы — это гитлеровцы, вот эти носатые и мордатые, именно вот эти, которые собираются расстрелять его здесь, в развалинах, на советской обожженной земле, именно вот эти, и никаких других немцев нет и не было!..