Обвал
Шрифт:
Подогнали мотоцикл. Майор сел в коляску и что-то резко сказал ефрейтору. Ефрейтор включил скорость…
Густав, пошарив в карманах, подал Пете пачку сигарет:
— Кури, Петер.
Петя поколебался и решил напоследок затянуться фрицевским табаком. Он прикурил от поднесенной Густавом зажигалки и, сощурив один глаз, спросил:
— Крановщик? Может, токарь? Ты кто есть, говорю? Не понимаешь?
— Чуть-чуть понимаю…
— Рабочий?..
— Ты знаешь место, где мы стоим?
Петя присмотрелся к развалинам. На одном домике с развороченной бомбой крышей он заметил табличку с номером и названием улицы. Повыше выгоревшей таблички на карнизе сидел голубь, обеспокоенно крутил своей красивой головкой.
— Жив, дружок, — прошептал Мальцев, припоминая и дом, и улицу, и этого знакомого голубя. В этом поселке, расположенном недалеко от Багерово, получала первое пополнение вскоре после боев их дивизия.
Пете стало нехорошо, нехорошо оттого, что далеко продвинулись немцы. Он закрыл руками лицо, чтобы скрыть выступившие слезы от ожидавшего ответа Густава.
Голубь захлопал крыльями. Петя сквозь пальцы посмотрел на птицу, взлетевшую в воздух сизым комочком.
Над головой висел густой, напирающий на перепонки звук самолетов.
— Узнал место, где мы стоим? — повторил Густав просящим тоном. — Дверь закрой! — крикнул он и метнулся в кабину.
Машина вздрогнула, сорвалась с места, понеслась по бездорожью, подпрыгивая на неровностях.
Петя боялся, как бы не вывалиться при такой сумасшедшей езде. Потом спохватился, что ему надо прыгать сейчас, немедленно, ибо машина остановится, дверцу закроют на замок, который при повороте ключа выговаривает ненавистные ему звуки: «плац-цок-тюк», как затвор винтовки при досылке патронов в казенник. Но медлил, вслушиваясь в разрывы бомб, медлил и в душе торжествовал, что попали под бомбежку, что Густав струсил и теперь мчится сломя голову сам не зная куда. Ему страшно захотелось, чтобы одна из бомб накрыла бы машину, разнесла ее в щепки, чтобы вместе с ним отправился на тот свет и ефрейтор-водитель.
— Ну-ну, давай, родимый! — шептал Петя, выглядывая из машины и чувствуя, как нарастает гул самолетов. — Давай-давай, ну, швырни же хоть одну!
Бомба грохнула впереди, осветив местность вспышкой огня.
— Промазал! — огорчился Петя.
Машина остановилась. Из кабины выскочил Густав:
— Слезай!
И тут только Петя спохватился, что надо было ему все же спрыгнуть, вывалиться, хотя он и связанный, может, счастье улыбнулось бы… Теперь, теперь поздно…
Густав подхватил его под мышки, с силой выволок на землю, словно мешок. Петя боднул головой Густава в живот, тот, взмахнув руками, судорожно вытанцовывая, попятился, но не упал, лишь присел на корточки, мыча от боли. Петя подполз к нему, норовя еще раз боднуть. Густав увернулся от удара, показал на воронку, в которой еще мелькали огоньки и что-то потрескивало, догорая.
— Момент, комрад, — сказал Густав и, вскочив в кабину, включил скорость. Машина, задрожав, рванулась прямо на воронку, потом, став на дыбы, натужно взвыла и тотчас же грохнулась в яму. Раздался взрыв.
Петя приподнял голову — из воронки било пламя.
— Комрад!
Петя оглянулся: позади стоял Густав.
— Комрад, — тихо повторил лейтенант, — ты понял меня?
Петя ничего не понимал, лишь потом, когда Густав снял с него веревки, когда сунул в его руки свой пистолет, Петя наконец сообразил, что произошло для него совершенно непредвиденное. И все же Петя спросил:
— Как понять это?
— Беги, — толкнул в спину Густав. — Передай командованию, что фашисты приготовились к газовой атаке.
— Га-газы?
— Я, я… Запомни этого офицера. Его фамилия Носбауэр… Теперь быстро беги! — махнул Густав в темень.
Петя, едва сделав несколько шагов, упал, отекшие ноги подломились, они плохо слушались. Руки оказались крепче. Он понял это, цепляясь пальцами за траву, камни и землю, пополз в темноту.
Полз мучительно долго. И когда почувствовал, что ноги отошли, что они все крепче и крепче упираются в землю, огляделся вокруг — его окружала темнота, плотная, непроглядная.
Впереди хлестко резанул пулемет, прошил зеленым пунктиром ночь. По-ишачьи, взахлеб проревел шестиствольный миномет, разбудил гулкими разрывами мин дальнюю тишину. Петя определил: мины разорвались примерно в трех километрах от него. Он поднялся, сделал несколько шагов, земля показалась ему зыбкой. Вскоре понял: это кажется оттого, что он несколько дней не ходил. Но он обязан пересилить это чувство, и тогда земля не будет уходить из-под ног.
На посланное боевое донесение командующему фронтом Кашеваров не получил ответа ни в тот день, ни в последующие два дня, самые критические для них, когда враг, как бы обезумев после небольшого затишья, навалился всеми своими силами и загнал и без того обескровленные в неравной борьбе остатки арьергарда в пригородные разрушенные поселки и сады. Прошлой ночью гитлеровцы обрушили на подразделения шквал зажигательных снарядов, Теперь передний край обороны горит, и по ползущему, шастающему по деревьям огню отчетливо видно, как сжимается вражеское кольцо — остался только один небольшой коридорчик, через который еще можно проскочить к переправам…
Занималась зорька. Кашеваров лежал на своей переносной кровати вниз лицом и видел — коридорчик для выхода к переправе сузился настолько, что через него едва ли можно прорваться. Возле находился Петушков.
— Докладывай, Дмитрий Сергеевич, — обратился к майору Кашеваров.
— Ночью посылал я старшего лейтенанта Запорожца узнать, началась ли переправа. Идет полным ходом. Но скопище частей на берегу пролива невообразимое…
Кашеваров начал складывать кровать. Неподалеку, почти рядом всплеснул разрыв вражеской мины, и Кашеваров упал лицом вниз.
Он очнулся в танке и, поняв, где находится, увидел майора Петушкова с перевязанной головой, выдавил из себя одно слово:
— Остановитесь! — и вновь потерял сознание.
Длинные жилистые руки Бурмина срослись с рычагами управления: он как бы нес тяжелую машину на руках, вертел ею с упоением и страстью, бросал на такие препятствия, на которые в мирное время никогда не осмелился бы послать танк.
Обогнув горевшие сады, Бурмин вывел машину на небольшую равнину, по которой шли немецкие пехотинцы, шли во весь рост, уперев в тощие животы автоматы, и не целясь стреляли.
— Бугров! — закричал Бурмин. — Огонь! Огонь, слышите, огонь!
Бугров уже стрелял, и Бурмин видел, что гитлеровцы, роняя автоматы, разбрасывая руки, падали то сразу плашмя, то, спотыкаясь, клевали головой в землю, то, словно опьянев, делали круги и уже потом, приседая, ложились тихо, без крика.
Бурмин пропахал танком вдоль вражеских цепей, развернулся, чтобы проложить вторую борозду, и увидел на пригорке гнездовье вражеских орудий. Хоботки орудий покачнулись, и он понял, что сию минуту ударят по танку не одним, а несколькими снарядами, и что Бугрову, который уже открыл по ним огонь, не справиться с вражеским гнездовьем, и что только он может спасти экипаж и машину. Решение созрело мгновенно: бросить танк в гущу бежавших назад немецких пехотинцев. Выжав предельную скорость, он нагнал толпу, вошел в нее и некоторое время вел машину тихим ходом.