Обвиняется кровь
Шрифт:
Загадочный эпизод, пронизанный страхами, подозрениями, недобрыми предчувствиями, случился уже в июне 1952 года в судебном заседании по делу ЕАК при допросе обвиняемого журналиста и переводчика Тальми и одновременно, в порядке перекрестного допроса, двух других обвиняемых, мужа и жены Ватенбергов.
«— После ареста Ферера [10] , — сказал Ватенберг [Ицик Ферер был арестован 23 декабря 1948 года], — я был у Тальми, вместе с женой… Мы терялись в догадках, что могло быть причиной ареста Ферера. Разговор велся на английском языке, и я помню, что тогда было сказано Тальми. В переводе на русский язык это было следущее:
10
Так в книге, очевидно, Фефер (прим. верстальщика).
— Кто — они? — спросил генерал Чепцов.
— Те органы, которые арестовали Ферера, — ответил Ватенберг. — Тальми дальше добавил, что ему, т. е. Фереру, еще придется объяснить, почему платформа в Чикаго сломалась под Михоэлсом, а не под Ферером…»
В 1943 году, в поездке Михоэлса по США, на многолюдном митинге в Чикаго такое действительно случилось: рухнула платформа, Михоэлса подняли со сломанной ногой, вскоре он на костылях продолжал напряженную поездку.
Тальми уточнил, что разговор в Ватенбергами шел в метро и потому на английском языке.
«Я тогда еще сказал, после ареста Ферера, сказал в полушутливой форме — не связано ли это и не имеет ли это какое-то отношение к смерти. Михоэлса. Я не мог себе представить, чтобы Ферер мог совершить что-нибудь такое, за что его можно было арестовать. Получилось такое совпадение, что в Чикаго сломалась платформа не под Фефером, а под Михоэлсом и в Минске попал под автомашину не Фефер, а Михоэлс…»
Показывает Ватенберг-Островская, Хайка Островская, с девичьей поры облюбовавшая подаренное ей щедрой родней поэтическое имя — Чайка, Чайка Островская:
«Я сказала следователю, что с Тальми был разговор о связи ареста Фефера со смертью Михоэлса… следователь меня спрашивает: „Что же, по-вашему, Михоэлса МГБ убило? [Поразительная оговорка следователя: зная правду о Фефере, он сам связал все в один узел; подозреваете Фефера — значит, подозреваете МГБ! — А.Б.] Я говорю — нет. И так продолжалось долго. Я повторяла все время слова Тальми и отказывалась подписать этот страшный протокол потому, что в нем было записано, что в смерти Михоэлса виновато правительство…“» [11]
11
Судебное дело, т. 5, лл. 279–280.
Фефера не могло не тревожить и не настораживать, что его имя связывается с гибелью Михоэлса. С разрешения судьи он обратился к Тальми:
«— Мне не совсем ясно, в каком смысле вы меня связываете со смертью Михоэлса. Получается так, что, приехав в Минск, Михоэлс попал под машину, а я не попал; так в чем же вы меня обвиняете, в том, что я не попал под машину?
ТАЛЬМИ: — Это было сказано в полушутливой форме, и этого нельзя принимать всерьез» [12] .
12
Там же, л. 283.
Чайка Ватенберг-Островская — единственная из подсудимых женщин, кого бросали в карцер, в темную каменную клеть, глухую, с подведенными «седыми» трубами охлаждения, в карцер — на хлеб и на воду. Первый раз она попала в карцер по распоряжению Лихачева, правой руки Абакумова, провела там четверо суток, с 26 по 29 марта 1949 года, и вышла несломленной, а брошенная вторично, с 21 по 23 июня, по требованию
III
Абакумову, несомненно, отрапортовали по «ВЧ» еще в ночь на 13 января. Министра, так домогавшегося от арестованных обвинений «сволочи» Михоэлса, в бумагах госбезопасности уже объявленного «главой банды», агентом спецслужб США, вдохновителем террора против руководителей партии и правительства, можно было порадовать, рискуя и разбудить.
Сталина не разбудишь, он спит поздно, за полдень, никто не рискнет нарушить его покой даже и доброй вестью. И когда на следующий день Абакумов позвонил на ближнюю, кунцевскую дачу, в тот редкий — можно сказать, редчайший — момент рядом со Сталиным оказалась его дочь Светлана.
«В одну из тогда уже редких встреч с отцом у него на даче, — вспоминает Светлана Аллилуева в книге „Только один год“, вышедшей спустя два десятилетия после минского убийства, — я вошла в комнату, когда он говорил с кем-то по телефону.
Я ждала.
Ему что-то докладывали, а он слушал. Потом, как резюме, он сказал: „Ну, автомобильная катастрофа“. Я отлично помню эту интонацию — это был не вопрос, а утверждение. Он не спрашивал, а предлагал это, автомобильную катастрофу.
Окончив разговор, он поздоровался со мной и через некоторое время сказал: „В автомобильной катастрофе разбился Михоэлс“. Но когда на следующий лень я пошла на занятия в университет, то студентка, отец которой работал в Еврейском театре, плача, рассказывала, как злодейски был убит вчера Михоэлс, ехавший на машине. Газеты же сообщили об „автомобильной катастрофе“. Он был убит, и никакой катастрофы не было. „Автомобильная катастрофа“ была официальной версией, предложенной моим отцом, когда ему доложили об исполнении… Мне слишком хорошо было известно, что отцу везде мерещился „сионизм“ и заговоры. Нетрудно догадаться, почему ему докладывали об исполнении».
Читавшие книгу Светланы Иосифовны помнят: к отцу она более чем снисходительна, главным виновником преступлений режима и «злым гением» Сталина считает Берию, забравшего тайную власть над вождем, занятым множеством государственных дел. Ей проще всего было в череде событий обойти этот эпизод, умолчать, как, вероятно, она умолчала о многом из пережитого. Но об этой «страсти» отца она не умолчала. Почему?
Слова, выделенные мною в ее тексте, подтверждают решающую роль Сталина в убийстве Михоэлса, в акции, сценарий которой, судя по всему, принадлежал Абакумову. Дочери важно было во имя достоверности и чистоты исповеди сказать о неотступном антисемитизме Сталина, принявшем с годами маниакальный характер, иначе не понять ее слов о том, что «отцу везде мерещился „сионизм“ и заговоры». Но еще примечательнее начало фразы, простое, житейское: «Мне слишком хорошо было известно…» Дорогого стоят эти два слова — «слишком хорошо» — в исповеди опытного литератора, знающего цену словам и интонации. Слишком хорошо — значит, давило и на нее — грубо, жестоко, бесцеремонно. Слишком хорошо — значит, не раз услышанное в горчайших, принимавших в последние годы жизни Надежды Аллилуевой яростный характер ссорах отца и матери, когда Надежда Сергеевна пыталась защитить кого-либо их вчерашних соратников Сталина, еврея по национальности, а он, изругавшись яростно и грязно, упрямо повторял свое заветное, что вся история партии — история борьбы против евреев. Навсегда потрясли ее и гневные, грубые слова отца, когда он узнал, что дочь полюбила еврейского юношу. Мог ли он не увидеть и в этом происки мирового «сионизма», хорошо если только искательство карьеры, а не преступный подкоп под его жизнь, под Кремль.