Обязан жить. Волчья ямаПовести
Шрифт:
— Это для тебя одна, — пробормотала Маня, — а я их все, какие только были, складываю вместе. Ужас что получается…
Он закинул руки за спину и, найдя ее пальцы, медленно развел объятия, полами расстегнутой шинели укутал легкое женское тело, мягко прильнувшее к нему, и закачал, убаюкивая.
— Ты, как птичонок, — тихонько прошептал, смущенно улыбаясь. — Уж я тебя знаю… Что-то случилось?
— Да, — почти безмолвно прошептала она, кивнула головой.
— Я слушаю, Маняша.
— У нас будет ребенок… Может быть, сын. Ты так хотел — и вот…
— Господи, — потрясенно выговорил Глоба. — Лучшего ты ничего не могла придумать…
Он вдруг закричал на нее сердитым голосом, но глаза его сверкали восторгом:
— И ты лезешь в погреб? Там лестница… Ты представляешь, что может получиться, если хоть одна перекладина?! Запрещаю! Я теперь все сам… Сам!
Тихон поспешно сбросил на лавку шинель, в распоясанной гимнастерке махнул в погреб, не становясь на лестницу, взметнул оттуда эмалированную кастрюлю со вчерашним борщом, таз с нечищеной картошкой, крынку молока.
— Хватит, довольно! — замахала руками жена. — Иди мой руки. Садись за стол.
Тихон гибко выпрыгнул из подвала, шагнул к умывальнику, нетерпеливо забрякал медным соском, плеская в лицо воду пригоршнями. Затем сильно растерся суровым полотенцем, так, что кожа заиграла пожаром.
— Я готов!
Он сел за стол, широко расставив колени и упершись кулаками в бока, голодным взглядом повел по расставленным тарелкам.
— Ну, Маняша, ты у меня мировая хозяйка.
— Скоро будем ставить третью тарелку, — смущаясь, сказала она.
— Эх, Маняша, да я готов хоть весь стол ими заставить! — воскликнул Тихон. — Коммуна имени Глобы! Звучит!
Он заработал деревянной ложкой, весело поглядывая на жену, которая ела медленно, кончиками пальцев отламывая крошечные кусочки от хлебного ломтя. Не выдержал, сокрушенно качнул головой:
— Ну, чертова интеллигенция… Едят, как молятся. Тебе надо за двоих!
— Почему ты все время считаешь, что я интеллигенция? — спросила она. — Я же тебе говорила… Отец у меня рабочий. А я курсы стенографии закончила. А в управление случайно попала. На заводе порекомендовали. Хотя быть интеллигенцией… Ничего зазорного не вижу.
— Когда я мог о тебе досконально все узнать? — беззаботно спросил Тихон. — Я же тебя знаю без года неделю. Три месяца тому назад… В понедельник — тяжелый день. Ты помнишь? В приемной сидит симпатичная машинисточка. Пальчики белые — тук, тук… Ей слово скажут — она краснеет, словно девочка.
— Потому что вы все до одного говорили мне только глупости, — отрезала Маня.
— То, что ты самая красивая?! — ужаснулся Глоба. — Ты считаешь это глупостью?
— Да, — кивнула она головой. — Самый красивый — это ты. Тихон, секунду подумав, согласился:
— Может быть… но только среди мужчин.
— Ну, хлопец, ты же и зазнался, — растерянно протянула жена. — Больше я тебя одного в город не пущу.
— Да я и сам бы туда не ездил, — с охотой откликнулся Тихон, — чего я там не видел? Сердитые лица начальства. Ведь самое главное я совершил: ограбил Управление. Они там сейчас точно осиротели. Никто мне этого не простит.
— Не очень-то и сопротивлялись, — отмахнулась Маня. — Я не знала, что ты такой трепач. А все говорят: молчаливый, слова лишнего не вытянешь… типичный служака.
— Вот это они точно, — понимающе вздохнул Тихон. — Я, между прочим, за эту службу деньги получаю. А кроме того, — он неловко усмехнулся, — олицетворяю здесь, так сказать, все законы Советской власти.
— Не много ли берешь на себя? — недоверчиво воскликнула жена.
Маня кивнула на окно — там, во дворе, сидел на крыльце пожилой человек в милицейской форме и дымил трубкой.
— Ждет начальник… Весь извелся.
Тихон подхватил ремень, на ходу перепоясываясь, выскочил из флигеля. Прыгая через лужи, подошел к Соколову и опустился рядом.
— Прибыл, Николай Прокопьевич.
— Какие новости, Тихон?
— Лазебник стружку снимал. Крыл почем зря. Обвиняет в том, что сами мужиками заделались. Потакаем, мол, им. Затупился наш карающий меч.
— Да уж вин того мужика не любит — не приведи господи, — криво усмехнулся начальник милиции.
Соколов был местным жителем. До революции он здесь вел большевистскую агитацию среди рабочих кожевенного завода. Его арестовали, выслали в Сибирь, жил он на поселении, но как царя сбросили — сразу вернулся назад. В девятнадцатом году ушел с пролетарским полком на фронт, там его ранили — казак вонзил под ребро тонкое жало штыка французской винтовки. Не повезло в той атаке — беляк бежал на него низко пригнувшись к земле, с перекошенным от безумия меловым лицом и слепыми вытаращенными глазами. Соколов сделал выпад — деревянно стукнули винтовки, схлестнувшись в ударе. У французских винтовок штыки — как длинные четырехгранные шпаги… После выздоровления отправили Николая Прокопьевича из госпиталя домой — на внутренний фронт. Командовал отрядом Чека по борьбе с бандитизмом. Получил в награду маузер с серебряной накладкой — «За героизм и мужество». А сам-то Соколов казался на первый взгляд мирным человеком — роста небольшого, с морщинистым лицом пожилого рабочего, ходил опустив голову и закинув руки за спину. Дымил вонючим табачищем день и ночь, выбивая пепел из трубки в ладонь.
— Сегодня ранком, по пути с базара, заглянул к нам один дядько из Смирновки, — проговорил Соколов. — Ты, можэ, знаешь… Пылып Скаба. Ну так он историю рассказал: пацаны сельские за пожаркой играли — ножики в цель кидали.
— Ножи? — сразу насторожился Глоба.
— Какие у них ножики? — пожал плечами Соколов. — Саморобки… Из косы или обломка штыка. Углем круг нарисовали и с пяти шагов — кто в середку… Люди ходили — никто не обращал внимания. И вот тилько Павлюк… Сидор Кириллович Павлюк. Як увидел он там своего сына, а тому хлопчику восьмой год, несмышленыш. Понимаешь, кинулся Павлюк на шкета… чуть не убил. С трудом оторвали. Что бы то могло значить, Тихонэ?
— Ладно, — подумав, хмуро проговорил Глоба. — Я поехал… Там на месте уточним обстоятельства дела.
Маня чуть не расплакалась, когда увидела, что он ведет лошадь к линейке, осаживает ее в оглобли.
— Тихон, ты куда? Только приехал…
— Тащи, жинка, зброю, — усмехнулся Глоба. — Служба зовет… Ночевать домой приеду.
Она вынесла ему кобуру с маузером, шинель и фуражку. Он оделся и повалился в линейку, взметнув над головой вожжи:
— Эге-егей!
Колеса прогрохотали по двору, разбрызгивая лужи.