Обязан жить. Волчья ямаПовести
Шрифт:
— Я обязан арестовать, — наконец сказал Глоба.
— Поговорыть трэба, — Корень вдруг сунул руки в карманы и вытащил два пистолета, направив их стволами на Тихона. — Тилькы тыхэсэнько…
— Это ты все напрасно, — покачал головой Глоба. — Стоит только выстрелить — весь город поднимется.
— А я и не хочу шума, — Корень положил пистолеты на стол перед собой, внимательно поглядев в глаза неподвижно сидящему Глобе.
— Нэ злякався, — с удовлетворением проговорил он и широким жестом отодвинул от себя оружие. — Бери… Сдаюсь сам.
— Как понимать? — удивился Глоба, не притрагиваясь к оружию, искоса поглядывая на него. — Не узнаю, Михаил Сергеевич.
— Надоело от лягавых бегать, — вздохнул Корень, — старого не вернешь, а по мелочи жить не хочу. Может, ще простят, а?
— Чего бы раньше не прийти?
— Жинку вы мою замели, — помолчав, сердито проговорил Корень.
— Значит, эта Корнева… — затеял игру Глоба, — та самогонщица…
— А то вроде не знал? — пристально посмотрел на него Корень и тут же вяло махнул рукой. — Хотя кому она тут нужна… Мало ли схожих фамилий?
— Это точно, — согласился Глоба и недоверчиво поднял бровь. — Неужто из-за нее?
— Хватит темнить, — жестко сказал Корень. — Уговор такой: жинку отпускаете — я остаюсь.
— Ты это серьезно, Михаил Сергеевич? — спросил Глоба. — Ты уже у нас, оглянись!
— То все мура, я отсюда выйду, если бы даже мне пришлось перестрелять всех твоих милиционеров. Моя баба в чем-то крупно замешана?
— Самогон. А закон по такому случаю…
— То старуха ее попутала. Велик грех — самогон. Отпустишь? И бери меня голыми руками. Что думаешь? Не прогадаешь. Когда еще за Корня будут так дешево давать?
— У тебя еще есть оружие?
— Может быть, — неопределенно ответил Корень. Глоба подумал, привычно постучав пальцами по столу.
— Выкладывай.
— Даешь слово?
— Выпущу.
— Я тебе верю, — Корень наклонился и вытащил из-за голенища сапога короткий обрез. Он положил его рядом с пистолетами. Глоба открыл ящик стола и одним движением с грохотом сгреб туда оружие. Ключом повернул замок и поднялся:
— Я должен тебя обыскать. Что в карманах?
Корень вывалил на стол смятую пачку папирос, медную мелочь, огрызок карандаша, перочинный нож.
— Подними руки, — Глоба быстро прошелся пальцами по его телу. — Опусти… Курево можешь взять. Пошли.
Они молча зашагали по коридору, в конце его, увидев оббитую железом дверь камеры, Корень невольно рванулся к глазку, оттолкнув поднявшегося навстречу милиционера.
— Не здесь, — остановил его Глоба. Вынул из кармана галифе ключ и открыл им боковую узкую дверь. Корень в нетерпении ступил в комнатушку, громко прокричав:
— Ирина! Дэ ты?!
Глоба увидел, как они встретились посреди комнаты, обнялись. Женщина плакала, всхлипывая на его плече. Она все пыталась ему о чем-то сказать, но рыдания мешали выговаривать слова. Он гладил ее волосы, целовал в лоб, повторяя чуть слышно:
— Ну будэ, будэ… Нэ малэнька дивчынка. Ты послухай мэнэ…
Глоба отвернулся и, чтобы им не мешать, шагнул к дверям камеры, взглянул в глазок: Павлюк сидел на нарах, встревоженно прислушиваясь к шуму, доносящемуся из коридора.
Корень вывел из комнатушки жену, обнимая ее за шею. Лицо его было мрачно, свободной рукой он жестко крутил седеющий ус. Женщина шла, опустив голову.
— Иди, — хмуро проговорил ей Корень. — И не оглядывайся!
Корнева медленно побрела по коридору, у лестницы остановилась, в нерешительности взявшись за поручень.
— Иди! — гаркнул гневно Корень. Женские каблуки простучали по ступеням.
— Мы щэ побачымось, — сам себе прошептал Корень и поднял на Глобу дерзко вспыхнувшие глаза:
— Чего смотришь — радуешься?! Не рано ли, Тихон? Мы с тобой еще столкнемся на узкой дорожке. Ой, не поздоровится тебе тогда.
— Откройте камеру, — приказал Глоба милиционеру, тот загремел засовами, широко распахнул дверь. Павлюк, вытянув шею, завороженно уставился на стоящего в проеме Корня.
— Батько, — выдавил он с паническим ужасом в голосе.
— Замри, гнида! — резко сказал Корень.
Глоба вернулся к себе, открыл ящик, по очереди начал разряжать пистолеты, вынимая из них обоймы, полные медно отсвечивающих патронов, и вдруг опустил руки, задумался, снова мысленно увидел свидание Корня с женой… Мог ли когда представить, что этот закоренелый бандит… тот самый, который глотал самогон стаканами, ругался самыми черными словами, бил людей в кровь, пока они не падали ему под ноги… будет вот так провожать уходящую от него женщину. Как совместить страшное зло с его растерянно дрогнувшим, почти беспомощным возгласом в пустом коридоре перед распахнутой узкой дверью? Или человеческое проснулось в его тесной душе, до сих пор не ведавшей, что такое жалость и добро? Глобе ли не знать, как мог этот человек глядеть на другого, — одним только взглядом сметал чужую волю яростной силой вспыхнувшей ненависти.
Глоба пошел к Соколову и рассказал ему все. Когда закончил, Соколов уже вращал ручку висящего на стене черного телефона фирмы «Эриксон» с эмблемой: две скрещенные красные молнии. Однако в уездных условиях, видно, заграничная фирма молниеносных соединений не гарантировала. Соколов, надрывая голос, долго кричал в изогнутую, как крошечная грамофонная труба, эбонитовую трубку:
— Але! Барышня! Але! Черт бы вас всех побрал… Заснули?! Але… Наконец-то! Мне губмилицию! Лазебника! Здравствуйте, товарищ Лазебник! Как дела? По высшему счету! Семен Богданович… Отлично понимаем… А як жэ! Тут такая висть… Передаю трубку Глобе!
Тихон взял трубку и возле уха зарокотал насмешливый басок:
— Привет, привет… Ну, что у вас за потрясающая новость? Вам меня уже трудно удивить. Распутались с кооперативным ларьком?
— Нет, — сказал Глоба.
— А Павлюк?! — воскликнул Лазебник. — Я же просил… В конце концов, приказывал его привезти к нам!
— Я подумал, что следует еще раз съездить к нему в село, — начал было Глоба, — его сын…
— К черту! — перебил Лазебник. — Кончайте вашу самодеятельность! Везите в губмилицию. Тут специалисты почище вас…