Обязательно завтра
Шрифт:
Голос ее стал тихим, она оправдывалась.
Сердце сорвалось с привязи, я задыхался. Как?! Так просто… Ничего страшного, оказывается, не произошло? И даже не позвонила! А я-то… Ведь у нее есть мой телефон, а я весь вечер был дома! И теперь так спокойно… И сегодня не звонила, а то бы сказала ведь…
– Да, конечно, бывает, – проговорил я чужим, неестественным голосом. – А ведь я тебя ждал. Полчаса ждал, где договорились. Ну, что ж, не могла, значит, не могла. До свиданья. Как-нибудь позвоню.
И повесил трубку.
Вышел из будки. Зашагал автоматически, как в трансе. Спустился в метро.
И только в переполненном вагоне, в давке, начал приходить в себя. Что я наделал?! Зачем так грубо?
Началась обратная реакция… Я ненавидел себя, проклинал. Что я наделал! Мало ли что у нее могло быть… Что я наделал! Не спросил ведь даже!
Подъезжая к своей станции, уже не чаял, как выбраться на поверхность. Бежал вверх по эскалатору. Рванул к телефонной будке, которая – единственная! – свободна. Не работает! Ждать когда освободится другая? Но у меня же одна только «двушка»! Вдруг не сработает? Нет, домой!
Чуть ли не бежал по улице до своего дома. Взлетел вверх по лестнице.
Телефон в коридоре свободен!
Набрал номер – она подошла!
– Послушай, это я. А что, если сегодня? Давай? Ты как, можешь?
Как ни странно, она согласилась. Договорились у «Справочного бюро» на площади Ногина, недалеко от Академии, места ее работы. В половине пятого, когда она закончит…
3
Да, вот так все и началось. Но не только Лора.
Кое-что – тоже важное! – началось чуть-чуть раньше. И – все оказалось связанным… Мог ли я тогда это предполагать?
Приблизительно за неделю до знакомства с Лорой, был очередной «творческий семинар» в Литинституте, когда в перерыве я позвонил Алексееву, заведующему отделом очерка и публицистики в молодежном журнале. Дело в том, что у Алексеева уже лежал мой этакий «рассказ-очерк», который Алексееву нравился и который он хотел напечатать в журнале. Однако возникли какие-то сложности – вот я и звонил.
– Олежек, ты? – Алексеев сразу узнал мой голос. – Насчет твоего рассказика пока ничего определенного сказать не могу, но у меня к тебе предложение. Слушай внимательно: нужно написать очерк о «маленьких преступниках». О несовершеннолетних. Очерк большой, проблемный, главным образом моральная тема, даже можно сказать – половая. Думаю, это тема как раз для тебя. По телефону ничего объяснять не буду, ты приходи в редакцию сегодня же или завтра, все расскажу. Согласен?
– Да-да, конечно, – забормотал я растерянно, расстроенный тем, что с рассказом не получается. – Сегодня не успею, наверное, у меня семинар, а завтра можно?
– Можно. Вот и хорошо. Жду. В два часа дня, идет? Я знал, что ты согласишься.
Вернулся я в аудиторию не только расстроенным, но уже отчасти заряженным, и чем больше думал о предложении Алексеева, тем больше оно волновало. «Большой проблемный очерк…» – он ведь так и сказал. «О преступности несовершеннолетних»… Да еще и тема «половая»… Интересно, почему он хочет предложить это мне? Ведь в моих рассказах, которые он читал, ничего такого и в помине нет. В других есть, но в тех, что дал ему, нет.
На следующий день побывал у Алексеева, получил солидную «ксиву» от журнала, тогда же Алексеев звонил в Горком комсомола с рекомендацией.
…И вот я уже в Горкоме в ожидании некоего Амелина, заведующего Сектором охраны общественного порядка. Происходит непонятное: я пришел точно в срок, Амелина нет. Я жду уже целый час, а Амелина все нет и нет. Что делать? Проходит еще час… Уйти? Но ведь это – начало. От него зависит дальнейшее… Вот от чего неуверенность, наивность, вот от чего! Ведь сколько раз… Любит начальство нас помариновать!
Наконец, Амелин пришел – высокий, молодой (наверное, мне ровесник), чуть сутуловатый, в папахе.
– Вы меня ждете? – Как ни в чем ни бывало!
Сначала разговор не вяжется: я никак не могу стряхнуть раздражение и скованность от долгого ожидания, Амелину, как видно, все же неловко. И оба мы зачем-то делаем вид: я – официальный, такой, какой, по моему мнению, должен быть у знающего себе цену корреспондента, которого так бессовестно заставили долго ждать, Амелин – тоже официальный (все-таки начальство!) и почему-то обиженный.
Однако натянутость постепенно рассеивается, и вот мы уже – два человека в маленькой комнате при электрическом свете, а за окнами – темно. Там – захватывающая, непостижимая жизнь, там люди со своими заботами, проблемами, страстями, там молодые ребята и девушки, представители разных миров, которые с такими мучениями пытаются понять друг друга…
Амелин щедро достает из стола кипы документов: отчеты, сводки, доклады, стенограммы собраний, списки изъятых предметов при обыске, акты, расписки… И я погружаюсь в это море, сухое, бумажное, шелестящее – отзвуки жизни, которая там, за окнами, вершится и сейчас, вот сию минуту. В воображении мелькают вокзалы, полутемные улицы и переулки, бараки, железнодорожные пути и платформы в свете тусклых фонарей, группы подростков, неряшливо одетых, с серыми лицами, отвязных, испуганные девушки, заборы и подворотни, около которых разыгрываются дикие драмы. Сверкающие ножи, кастеты, велосипедные цепи… И что-то противоестественное, жуткое, что подразумевается под словами: изнасилование, убийство…
Амелин увлекся. В его рассказе нет никакого плана: он достает и показывает документы в беспорядке, как попало – чувствуется, что его тоже все это волнует на самом деле, – он говорит, не переставая, наваливая на меня информацию, чтобы «обрисовать ситуацию», как он объясняет… Я поражен: этот молодой и, похоже, застенчивый – краснеющий… – человек знает столько, оказывается, он сам не раз участвовал в «операциях», облавах…
Документов уже целая кипа – я, конечно же, не успею сегодня просмотреть и малую часть, – к тому же ведь приходится внимательно слушать Амелина и записывать хоть что-то в тетрадь. Вот из ящика стола он достает и с грохотом выкладывает металлические предметы: пара самодельных, грубо выточенных ножей, три изящные финки, велосипедная цепь, свинчатки разной формы, солидный, с металлическими шипами кастет. Ничего себе…
– Это в ремесленном училище операцию проводили, – с оттенком гордости говорит Амелин. – У нас кое-какие сведения были. Пришли, я так и сказал: ну, выкладывайте сами. Пока по-доброму. У кого что есть кладите на стол, живо!
– Так сами и выложили? – искренне удивляюсь я.
– Помялись для начала, потом один подходит, кладет. Другой… Так все и выложили! С ними так и нужно – честно, без сантиментов. Тогда они понимают. Хуже нет, если сам мнешься… А вот и еще, посмотри-ка…
В его руках стопка небольших фотографий. Девушки. Обнаженные – так и сверкнули. У меня тотчас же слегка перехватывает дыхание. Я беру их как бы небрежно, стараясь не показать волнения, проглядываю неестественно быстро и зачем-то делаю равнодушное, чуть ли не скучающее лицо. Даже головой слегка покачиваю, кретин, якобы сокрушенно. А пальцы мои дрожат… Я ведь и сам так фотографировал, но пока мало, мало, а вообще-то всегда мечтал. Это же самое красивое, что есть на свете, если, конечно, снято хорошо – женщина, девушка, ее лицо, тело… Тут – плоховато снято все же, но не сказать, чтобы совсем плохо, и, как ни странно, вовсе не всегда пошло, хотя порой девчонка дурачится…