Обыкновенные монстры
Шрифт:
Марлоу молча отпустил его запястье. Голубоватое сияние погасло. Из застывшего месива плоти торчала рука.
– Мама?
Он посмотрел на нее и заплакал.
В ветхой комнатушке было очень холодно и сыро. Элиза подошла к ребенку и, с наручниками на руках, как могла, обняла мальчика, ощущая его и свою дрожь. Он уткнулся лицом в ее плечо, и она почувствовала такой ужас, такую жалость и такую любовь, как никогда ранее.
Но ей не было страшно. По крайней мере, не перед своим маленьким мальчиком.
Ключи от наручников она нашла в кармане пиджака мужчины. Освободившись, она закутала Марлоу в хорошее
Мужчины не перестанут преследовать ее, кем бы они ни были. В Уоппинге, в Спиталфилдсе, везде. У них будут разные лица, разный возраст, разное оружие, но деньги, которые предлагают за ее голову, останутся неизменными, и их всегда будет слишком много для того, чтобы они от них отказались.
Элиза не стала возвращаться домой. Она подумала о Марлоу, которого любила, и с внезапной ясностью осознала, что с Бринт ему будет гораздо безопаснее. С Бринт, которая знает, как устроен мир, которую не разыскивают охотники за головами, которая говорит, что когда-нибудь вернется в Америку, хотя теперь это и казалось чем-то вроде мечты. Через две улицы в Блэквеллcком суде ждал человек с кружкой пива в руке и оружием в кармане, и он не спал даже в этот час. Она поплотнее укуталась в грязную шаль, скрестила руки и направилась прочь по окутанной туманом улице, вымощенной мокрым булыжником. Сердце ее разрывалось, но она не позволила себе замедлить шаг, повернуться или оглянуться на треснувшее окно их съемной комнаты, боясь увидеть там маленький силуэт – силуэт завернутого в одеяло ребенка, прижимающего к стеклу свою бледную ладонь.
Карта из пыли. 1882
2. Огоньки под кожей
Ощущения были такие, как будто у него под кожей бегают маленькие огоньки. Так он пытался объяснить, что с ним происходит. Что ему больно.
Его звали Чарли Овид, и, судя по догадкам судьи, ему было лет шестнадцать. Несмотря на то что всю жизнь парня пороли и избивали, на его теле не было ни одного шрама. При росте в шесть футов – больше, вероятно, ему уже не вырасти – он оставался худым, со впалой, как у маленького мальчишки, грудью. На руках его выступали жилистые мышцы. Он и сам не знал, почему его тело устроено так, как оно устроено, но считал, что Бог здесь ни при чем, и, уже немного разбираясь в жизни, понимал, что лучше это держать при себе. Мать его была черной, а отец белым, и это в мире, где на него смотрели, как на какое-то чудовище.
Парень не мог назвать ни года, ни даже месяца своего рождения, но был сообразительнее, чем считали окружающие, и даже умел немного читать и писать свое имя, если ему давали для этого достаточно времени. Он родился в Лондоне, в Англии, но его отец мечтал о Калифорнии, о лучшем мире. И возможно, он даже нашел бы дорогу в такой мир, проживи он достаточно долго. Но он умер в одной из тех повозок, что вереницей пересекали Техас, к югу от Индейской территории, оставив Чарли и его мать на произвол судьбы. Накопленных денег им хватило лишь на то, чтобы вернуться на восток через Луизиану. После этого они стали обычными чернокожими бродягами в стране, где их и без того было полно, а когда пять лет спустя мать Чарли заболела и умерла, у него не осталось ничего, кроме ее обручального кольца. Оно было серебряным, с гербом из скрещенных молотков на фоне пылающего солнца, и мальчик, которому не было еще и десяти, держал его в руках и рассматривал при свете фонаря, вспоминая запах матери, восхищаясь своим отцом, который подарил ей его в знак любви, и пытаясь представить, кем он был. Чарли до сих пор прятал это кольцо в рукаве. Никто не смел отнять его у него.
Мать знала о способностях сына, о том, что он может исцелять себя. И все равно любила его. Но он изо всех сил старался скрыть эту особенность от остальных, и такая секретность – как и дар исцеления – помогала ему выживать. Выжил же он на речных работах
На нем не было ни ботинок, ни куртки, домотканую рубашку покрывали пятна крови, брюки истрепались. Его держали на складе, а не в тюрьме, потому что жена шерифа якобы боялась его. Хотя, скорее всего, так и было. Он находился здесь уже две недели, с кандалами на лодыжках и наручниками на запястьях. Иногда приходил помощник шерифа с другими белыми мужчинами, которые несли в руках дубинки и цепи; они ставили фонарь на пол и среди безумного хоровода теней избивали его ради забавы, а потом со смехом наблюдали, как затягиваются его раны. Но даже несмотря на быстрое исцеление, кровь была настоящей, как и ощущаемая им боль. И ужас, который он испытывал, лежа и плача в темноте, тоже был настоящим.
После этого он мог лишь в кромешной темноте переползать от стены к стене, чувствуя, как горят огоньки на его ранах и как течет из глаз и носа; двигался он осторожно, чтобы не опрокинуть помойное ведро. Наручники постоянно соскальзывали с его худых запястий, пока шериф не принес другие, специально выкованные для него кузнецом. Единственной мебелью в комнате была скамья, подвешенная к стене на ржавых цепях, и он ложился на нее, когда считал, что уже настала ночь, и иногда пытался заснуть.
Когда со стороны улицы послышались голоса, он как раз лежал на скамье. Время было не обеденное, он точно знал: его кормили только два раза в день, и еду приносил помощник шерифа на подносе, застеленном марлей, прямо из кухни, расположенной на соседней улице, причем старался как можно более смачно плюнуть в миску, прежде чем поставить ее на пол. Чарли ненавидел его, ненавидел и боялся, его пугала непринужденная жестокость этого человека, то, как он называл Чарли «полукровкой», пугал его грубый смех. Но больше всего мальчик боялся его взгляда, говорившего о том, что он, Чарли, всего лишь животное, а вовсе и не человек.
Снаружи послышался лязг отодвигаемых засовов большой двери склада, а затем медленный стук приближающихся сапог. Дрожа от страха, Чарли поднялся на ноги.
Он убил человека. Мужчину. Белого. Так ему сказали. Того самого мистера Джессапа, который расхаживал по речной пристани, куда причаливали пароходы, идущие на юг в Новый Орлеан и на север в Сент-Луис. Который держал в руке хлыст, как будто на дворе все еще был 1860 год, как будто не было войны, не было никакой отмены рабства, а обещание свободы еще не обернулось ложью. Человек, которого он убил, несомненно, заслуживал смерти – он был в этом уверен и не ощущал угрызений совести. Но дело в том, что Чарли ничего не помнил об убийстве. Он узнал о случившемся, потому что на разбирательстве все говорили о том, что это его рук дело. Обвинения подтвердил даже старина Бенджи с вечно печальным взглядом и дрожащими руками: «Ага, среди бела дня, сэр. Ага, на платформе лесопилки, сэр». В тот раз Чарли решили выпороть за какой-то проступок, и экзекуция продолжалась так долго, что он почувствовал, как порезы начинают закрываться. Мистер Джессап тоже увидел это, разозлился и принялся грязно ругаться, призывая на чертенка дьявола. Чарли в страхе развернулся – должно быть, слишком быстро – и врезался в мистера Джессапа, а тот упал на платформу и смешно ударился головой, после чего затих. Но когда мальчика попытались пристрелить, пули выходили из его плоти на глазах у изумленных палачей. Тогда его снова привязали к столбу, прицелились как следует, но все равно не смогли убить и уже не знали, что с ним делать.
Шаги остановились. Послышалось звяканье связки ключей и скрежет железных замков, а затем тяжелая дверь содрогнулась. По всему складу эхом разнесся звук удара дубинки по металлу.
– Встать! – крикнул помощник шерифа. – К тебе посетители, парень. Стой ровнее!
Чарли вздрогнул и прислонился к дальней стене. Холодные кирпичи уперлись ему в спину. Он держал руки перед лицом и дрожал. До сих пор никто никогда не приходил к нему.
Мальчик сделал глубокий испуганный вдох.
Дверь распахнулась.