Очарованный принц
Шрифт:
– Что же, не могли они распилить его пополам?
– Могли-то могли, но каждому хотелось получить его целиком для себя.
Все это Ходже Насреддину было давным-давно знакомо в людях.
Помолчав, он спросил:
– А скажите, вон тот хилый, чуть живой тополек близ дороги – кому он принадлежит?
– Это мой тополь! – с живостью отозвался гончар Дадабай. – Все знают, что мой!
Глаза его сузились, губы сжались, подбородок выпятился, – солоно пришлось бы тому, кто вздумал бы оспаривать у него этот чахлый, ценою в две таньга, тополек!
– Так, – сказал
– Мне! – поспешил заявить маслодел Рахман.
– Почему же тебе? – возразил земледелец Усман. – С чего ты взял?
– На моей земле – значит, мой!
– Вот так раз! – воскликнул Усман. – Вы слышите, добрые люди! На его земле!..
– Конечно, на моей!
– Это мы еще посмотрим! – сварливым, склочным голосом ответил Усман багровея. – Он только склонился ветвями на твою сторону, а корни-то, корни – на моей земле!
– На твоей? – с придыханием и привизгом прошипел маслодел. – С каких это пор, а?
– Подождите, не спорьте! – возвысил голос Ходжа Насреддин, спеша предотвратить схватку. – Не спорьте, говорю вам! Я ведь не собираюсь ни отнимать, ни покупать у вас этот ничтожный куст, никому не нужный и не стоящий даже ломаного гроша. Пусть его растет, кому бы ни принадлежал. А вон тот чертополох – он тоже имеет хозяина?
– Это на моей земле, – ответил Мамед-Али. Ходжа Насреддин долго молчал, размышляя.
Тем временем солнце зашло, его прощальный луч угас на вершинах деревьев, на землю опустилась предсумеречная синева – прозрачная, без отблесков и теней. И вместе с прощальным лучом умолкла воробьиная песня: день для пернатых окончился. В последний раз воробей встопорщился, отряхнулся и юркнул в свое гнездо под крышей.
И как раз попался – кончиком хвоста – на глаза Ходже Насреддину.
– А этот воробей, что залез сейчас в гнездо, он тоже кому-нибудь принадлежит?
Эти слова были приняты за шутку: вокруг заулыбались, засмеялись.
– Имеет ли он хозяина? – добивался Ходжа Насреддин.
– Кто ж ему хозяин? – ответил, усмехаясь, Мамед-Али. – Он летает, где захочет и когда захочет, никого не спрашиваясь, портит ягоды равно на всех наших виноградниках, подбирает зерна во всех дворах. Он принадлежит всем и никому в отдельности.
Такой именно воробей и нужен был Ходже Насреддину – чтобы принадлежал всем и никому в отдельности.
– Может быть, ты, Сафар, имеешь на него какие-нибудь особые права?
– Какие права! – засмеялся чайханщик, обнажив беззубые десны и сморщив лицо. – Живет здесь какой-то под крышей, я его не трогаю, он – меня. Живет, и пусть себе живет, мы друг другу не мешаем. Божий воробей, вольная пташка…
– Принеси-ка мне лестницу, Сафар!
Мамед-Али переглянулся с гончаром, маслодел – с коновалом; по чайхане пошел летучий обмен взглядами.
Сафар, недоумевая, притащил лестницу. Ходжа Насреддин приставил ее к стене, поднялся на три перекладины, запустил руку в дыру под крышей, пошарил там, высоко подняв брови, со внимательным лицом, как бы прислушиваясь, и вытащил насмерть перепуганного воробья.
– Клетку!
Нашлась
– Вот, Сафар, передаю тебе на хранение, – сказал Ходжа Насреддин, посадив в клетку воробья. – Неусыпно следи за ним, корми его, чаще меняй воду, чтобы он, спаси аллах, не потерпел какого-либо ущерба в своем здоровье. Помни, это драгоценнейший воробей, в чем скоро ты убедишься.
Завершив этими словами свой вечер в чайхане и пожелав чоракцам доброго сна, он удалился к себе.
Саид пошел его проводить. Вернулся, светясь внутренней радостью. Но сказать ничего не хотел, – так и не узнали чоракцы, что он услышал от нового владельца озера столь радостное для себя.
Узнала Зульфия. Она-то, конечно, узнала!
– Он сказал: это все ваше – и дом и сад.
– Он, верно, пошутил. С чем же он сам останется?
– О, Зульфия, это какой-то особенный человек: все, что он говорит, все исполняется! Он уже подарил мне самое дорогое – тебя.
– Мы будем счастливы, Саид, и так, без этого дома и сада. Разве мы не сможем построить свой?
– Все-таки, я думаю, он не пошутил. В его глазах горел какой-то необычайный свет.
– Да, удивительного человека ты встретил, Саид! С тех пор как он появился у нас в Чораке – вся жизнь пошла по-другому, словно солнце глянуло из-за туч.
– Кто он? Откуда он? Надолго ли пришел к нам в Чорак?..
Ночь плыла. Четыре ветра поднимались от земли к звездам, раздувая их трепетное мерцание: северный, полный мороза, – для синих звезд, южный, насыщенный зноем, – для красных, западный – для белых и восточный – для зеленых звезд; четыре сна опускались с высоты на мир, объемля его четырьмя океанами: черным – для злобствующих и злодействующих, мутно-желтым – для их пособников из трусости либо своекорыстия, голубым – для всех людей простого труда и бесхитростных мыслей, прозрачно-рубиново-огненным – для доблестных воинов на путях Добра.
Завернув на обратном пути в Чорак, старый кривой кадий Абдурахман остановился в той же чайхане, возлег на те же пятнадцать одеял и, с широко и жадно открытым правым глазом, принялся ждать своего писца, который, не теряя попусту времени, отправился для переговоров к новому хозяину озера.
Вернувшись уже затемно в чайхану, он молча показал кадию открытую ладонь – все пять пальцев. Это значило – пятьсот таньга.
Старый хитрец глубоко вздохнул, все его лицо как бы окунулось в теплое масло, и он сладко зажмурился. Когда же снова глянул на мир – то уже левым глазом.
Он принял от писца тяжелый кошелек, уложил в пояс, приготовившись ничему назавтра не удивляться и закрепить любую сделку, хотя бы даже передачу мусульманской правоверной души самому шайтану за щепоть волосков из его шелудивого хвоста!
И не удивился. Ничуть не удивился, услышав от Ходжи Насреддина о непреклонном его решении обменять свое озеро на воробья, принадлежащего всем чоракцам сообща и никому в отдельности.
Клетка стояла здесь же. Воробей уже обвыкся в ней: бойко чирикал и прыгал, подбирая кунжутное семя, которым в эти дни кормил его Сафар.