Очень хочется жить
Шрифт:
— Почему за тобой бежал фашист? — спросил Щукин. — Что у вас творится?..
— Немцы пришли. Ловят ребят и девок, в Германию отправляют, на работы. И про меня узнали. Я на чердак спрятался — нашли. Солдат зазевался, я юрк в дверь да на зады. Он за мной… Ну, и споткнулся… — взглянул на Прокофия и улыбнулся восхищенно.
— Много они словили девок и ребят? — спросил я.
— Много. Человек тридцать, а может, и боле. Всех согнали к школе. Слышите, как бабы голосят? К детям рвутся, а солдаты их прикладами. Скоро поведут на станцию. — Помолчав немного и приглядевшись к знакам различия на наших
— Ты комсомолец? — спросил Щукин.
Мальчик смущенно шмыгнул носом.
— Нет еще. Заявление подавал — не приняли, ростом, сказали, не вышел… — Только сейчас стояли слезы в глазах, а вот уж и улыбнулся. — Как будто для комсомола нужен саженный рост, ровно в гвардию полководца Суворова… — И опять улыбка сменилась мольбой: — Возьмите… Я тут все дороги знаю…
— А что ты будешь делать, если уйдешь отсюда?
Вася ответил уверенно:
— Выйду к своим и махну на Урал. На завод. Сейчас токаря, ого, как нужны!..
— Ну, а стрелять ты умеешь? — поинтересовался Чертыханов. Вася сожалеюще пожал плечами, кивнул на автомат в руках Щукина.
— Вот из этого или из пистолета не приходилось стрелять. А из мелкокалиберки стрелял. В яблочко редко попадал, но вокруг делал дырки. Да вы не беспокойтесь, я научусь, я способный… Они меня все равно угонят. А узнают об этом солдате, так шлепнут… Возьмите.
Я взглянул сперва на Щукина, потом на Чертыханова. Наступило долгое молчание — мы решали, как поступить с Васей Ежиком. Боясь отказа, он все говорил что-то быстро, сбивчиво и умоляюще. Из селения все так же неслись выкрики, собачий лай и причитания.
— Мать у тебя есть? — спросил Щукин. — Отпустит она тебя?
— Отпустит, — поспешно заверил он. — Она сама мне сказала, беги, говорит, Вася, может говорит, жив останешься. Отец у меня на войне, от него вестей нет… Можно, я за ней сбегаю? — Щукин молча кивнул, и Вася сунулся в сторону, зашуршал лопухами.
— Ну, что вы скажете? — спросил я.
— Надо взять, — решил Прокофий. — Живая душа.
— Не связал бы он нам руки — не на прогулку собираемся…
— Что вы, товарищ лейтенант! Не такой это парень, чтобы руки связывать.
— Да, похоже, что бойкий, боевой, — подтвердил Щукин.
Вася привел мать, еще молодую женщину, повязанную платком до самых глаз. Вася был уже в пиджачке, в кепке и с мешком за плечами, наскоро сделанном из белой наволочки, — он, по всей видимости, сам решил свою судьбу, готов был к походу. Мать, увидав нас, застонала:
— Что же это делается, ребята? Ведь ноги не держат — так страшно. Возьмите вы его, Христа ради. Уведите. Сохраните…
— Возьмут, мама, — успокоил ее Вася. — А не возьмут, так я сам за ними побегу, вон как собаки бегают: их отгоняют, а они все равно бегут.
— Я сама-то дом брошу, к сестре переберусь, за восемнадцать километров отсюда, — стонала женщина, встревоженно озираясь. — Найдут на огороде убитого, разве пощадят…
—
Женщина всхлипнула, обняла мальчика.
— Вот, изверги, что наделали с нашей жизней… Прощай, сынок. Держись их, не отбивайся…
Мальчик обнял мать за шею обеими руками, но тут же отстранился, словно боялся показать при нас свою любовь и жалость к матери. Прокашлялся и сказал:
— Уходи к тете Вере… Мишатку возьми. И щенка… Не оставляй им ничего…
Прокофий похлопал по его белому мешку.
— А мешок-то не военного образца. Он вроде мишени будет…
Я торопил своих. Мы оттащили солдата подальше от огорода и зарыли, закидали землей и ботвой место, где он упал. Я все время думал о девушках, согнанных в школу для отправки в Германию. Простившись с матерью Васи, мы обогнули село, выбираясь на дорогу, ведущую к станции. Ежик вот нас смело и безошибочно.
— Вот здесь их погонят, — сказал Вася, разгребая руками колосья ржи, в которой мы стояли. Плача из села уже не было слышно. Тихая и печальная, вся в заревах лежала полночь — наша спутница и сообщница. Только бы не застиг нас рассвет…
— Забирали всех без разбору, — объяснил Вася. — И своих, и чужих… Вечером прибились к нашему селу Жеребцову двое — парень и девка. Московские. Парень-то ушел с дядей Филиппом Сковородниковым, председателем сельсовета, в лес, а девку я отвел к Марье Сердовининой на отдых, у Марьи-то дочь, Катька, из Смоленска на каникулы приехала. Так обеих и забрали…
Я сильно стиснул руками плечи мальчишки.
— Как их зовут?
— Его знаю — Никита. А ее не знаю. Я сел в рожь и притянул Васю к себе.
— Расскажи все, как было.
Я все время думал, что пути мои с Никитой и Ниной сойдутся. Чувства меня не обманули…
Никита Добров и Нина Сокол шли четыре дня, не отклоняясь от железной дороги. Ночевали в деревнях. Подолгу задерживались на вокзалах в надежде прицепиться к поезду. Им посчастливилось: на одной станции остановился пестрый — из зеленых пассажирских и красных товарных вагонов — эшелон. Остановился почему-то далеко от посадочной платформы, и к нему, спотыкаясь и падая на шпалах, побежали люди, роняя узлы и свертки.
Неся в левой руке чемодан Нины в новом и уже запыленном чехле, а за спиной свой мешок, Никита протиснулся к тормозной площадке товарного вагона. Она была забита людьми. Никита взглянул на Нину, как бы спрашивая, сможет ли она прицепиться как-нибудь. Нина поняла его взгляд. Неожиданно для Никиты она по-кошачьи, быстро и гибко, вскарабкалась на подножку, потом на буфер и, склонившись, протянула ему руку:
— Лезь сюда.
Никита взобрался к ней, встал на другой буфер. Паровоз загудел, оборвал продолжительный рев, как бы передыхая, опять загудел, и поезд тронулся. Натянулись сцепления, буфера дрогнули под ногами. Какой-то мужчина с галстуком, съехавшим набок, идя рядом с подножкой, совал женщине, стиснутой на площадке, беловолосую плачущую девочку в голубом платьице. Мать не могла высвободить руки и принять ее и от этого всполошенно, панически голосила. Никита, свесившись, подхватил девочку, поднял к сёбе, затем передал матери. Отец кое-как повис на подножке.