Очень маленькое созвездие. Том 2. Тихая Химера
Шрифт:
Всплывало что-то изнутри, что-то не космическое, а живое, синее, огромное, грохочущее, горькое на вкус – море, но больше ничего живого про планеты он не помнил. Разве что светлячки? Но сейчас он сомневался, что они – не сон. Может, просто видел вот так же сверху далекие огоньки внизу на грунте… Он раньше все видел иначе. Какие-то многомерные схемы, облака, линии и узлы отношений, причины и следствия слов и событий, рисунок своего поведения, императивы, цели, уступки, связи; второй, энергетический, план, полевые взаимодействия и характеристики, фаза, и всегда следить за тем, чтобы речью не забегать вперед по вектору – как будто он жил в каком-то вывернутом, пляшущем таймфаге. Шумно вздохнув, Юм сказал:
– Я был раньше на планетах, но тогда я ничего такого не видел. Я в другом
– Ты уже приспосабливаешься. Ничего, привыкнешь.
– А я смогу снова стать тайм-навигатором? – ужасная все же тоска.
– Ты сможешь все, что захочешь, – улыбнулся, но как-то ненадежно, Ние. – Подрасти только сперва.
Чего хотеть? Чего вообще разрешат хотеть? Ведь будут как-то воспитывать, что-то внушать… Он не стал думать вперед. Только смотрел, как небо темнеет, вспомнил, что это называется – вечер, и опять спал с открытыми глазами.
И потом, когда они приземлились в сгустившейся темноте и шли сквозь пахучий шелестящий сад, он, как во сне, шел сам, легко шел, только крепко держался за руки Вильгельма и Ние. Какие-то люди спешили им навстречу. В доме, на ярком свету, Юм жмурился и жался к Ние, пока вокруг все шумно и непонятно радостно говорили, и нужно было знакомиться, потом вдруг наступил ужин, но есть непонятную незнакомую еду при всех этих незнакомых людях он не смог, и мерещилось, что где-то слева мигает беспокойный оранжевый огонек. Юм даже оглядывался, но увидеть его не мог. Все чужие разглядывали с совсем уж непонятным выражением в глазах. Так страшно стало, что он побоялся опозориться и, дернув Ние за рукав, подал знак из времен памперсов и немоты. Ние, извинившись, подхватил на руки и быстро унес в тишину далекой ото всех и всего маленькой комнаты. Помог с делишками, потом даже выкупал и одел в новую пижаму, унес в кроватку. Все, и пижама, и подушка, пахло незнакомо и страшно. Даже тяжело дышать. И воздух снаружи такой беспокойный. И – окно, страшное. Большое. На кораблях окон нет. Ние закрыл окно занавесками, сел рядом у кроватки прямо на пол, рассказал, что это комнатка специально для Юма, что сам дом большой, почти дворец, и вокруг огромный парк… Парк – ну, это цветы и всякие деревья, дорожки, чтоб гулять. Да, завтра пойдем. Да, вот твои сандалики. Завтра обуем и пойдем. Устанешь – понесу. Но ты молодец. Да, тут теперь будешь жить, а все эти люди будут о тебе заботиться. Нет, он сам никуда не уедет. И Вильгельм останется.
Стало легче. Ние уговорил поесть, и принесли тарелку с обыкновенной детской, на вкус совсем корабельной, сладкой кашей. Юм съел и захотел спать. Ние пообещал, что не уйдет. И вообще его комната рядом, не бойся. И, конечно, не ушел, пока Юм не провалился в темный, как сад снаружи, настоящий сон…
А теперь уже утро!
Когда пришел Ние, он, подергивая лопатками от жаркого потока солнца сверху, сидел, в пижаме и красных сандаликах, в клумбе под низким окном снаружи и сосредоточенно разглядывал цветы, старался вникнуть в смысл их неправдоподобной тонкой и точной окраски, нюхал и трогал нежные лепестки, и сияние всех этих сиреневых, голубых и красных цветов; их спутанные запахи и совсем уж невразумительная тоска странно и ни на что не похоже томили его. Ние тихонько позвал через подоконник, и Юм сильно вздрогнул от всплеска непонятного мгновенного ужаса, виновато поднял к нему лицо и тут только заметил, что глаза Ние такого же живого, как цветы и небо, синего цвета.
– Смотришь? – шепотом спросил Ние.
– Привыкаю, – улыбнулся Юм. – Все такое живое.
Люди вокруг отнеслись к Юму так внимательно, что он стеснялся и почти страдал. Зачем ему игрушки? Зачем столько одежды? Зачем все эти внимательные улыбки? Ему бы понять, какое будущее они предлагают, если так заботятся. Врачи вместе с Вильгельмом долечивали Юму ноги, Ние катал на прогулки, показывал леса и реки, терпеливо разъясняя все это прекрасное и непонятное, с чем люди обычно знакомятся еще в младенчестве и что почему-то прошло мимо Юма.
Юм не понимал, чего хотят все эти ясноглазые люди, с которыми он теперь, гуляя в парке, уже стал здороваться и даже тихо и вежливо разговаривать, не отпуская, правда, руки Ние и не понимая, кто они, слуги или стража… Здесь было хорошо. Здесь можно было не думать про Дракона, хотя, конечно, это не удавалось. Ведь вся эта забота, все лечение – по его воле. Так тихо, спокойно, очень красиво – и здания, что построили эти люди, и природа вокруг, но Юм беспокоился все больше. Что Дракон потребует взамен за всю эту красоту и лечение?
Ние иногда пропадал на целых полдня, пока с Юмом возились врачи – хорошо хоть, Вильгельм всегда был – самый главный, немногословный и внимательный, улыбался Юму – кареглазый, высокий, с тонким шрамиком над бровью – не простой он доктор… Он больше прочих возился с Юмом, иногда надевая на голову широкий зеленоватый обруч, и тогда его взгляд становился глубоким и нечеловечески внимательным. Все врачи его беспрекословно слушались, хотя он говорил негромко, совсем не настойчиво, и это Юма тоже настораживало.
Чем понятнее и привлекательней становился мир природы и вещей, тем меньше Юм понимал, что с самим собой-то делать. Он ждал беды, ждал безнадежно и тоскливо. Почему все кажется, что вот-вот разразится гром среди ясного неба? Ние его успокаивал, говорил, что это нервы устали, что скоро все пройдет, что все будет хорошо, что ни о чем он сейчас думать, кроме здоровья, не должен. И дарил очередную игрушку.
Юм хотел Ние верить. Очень хотел. Ние умный, добрый. А он сам – больной дурачок. Вот правда, почему он думает, что Дракон хочет его уничтожить? Это бред. Разве тогда Дракон подарил бы Плеяды? Платил бы за его содержание Укору кораблями и сокровищами? Голова соображала плохо. Надо бы придумать что-то, как-то спастись – но как?
Он все больше забывал и Бездну, и себя. И Укора. Он и раньше не помнил, как попал к Укору, но теперь не помнил уже и того, что там потом было, даже лицо самого Укора толком не помнил, только взгляд, даже только след этого мудрого печального взгляда. Он теперь всматривался в Ние, который все убеждает его, что Дракон хороший, и мучился – а если он так же и это ласковое лицо забудет? И тоже останется – только такой же печальный взгляд? Только след? Он ведь забыл, он почти все забыл, а ведь было что-то там плохое, очень плохое у шлюза, когда Ние смотрел сверху… Это важно или нет? Дырявая голова… И страшно. Всегда страшно, все равно, есть Ние рядом или нет… Ние служит Дракону.
Верить хочется… Но – нельзя…
Он устал. А почему они все так вдумчиво и внимательно смотрят? Почему жалеют? Он слабел, не хотел ни игрушек, ни прогулок. Ноги то и дело подкашивались. Он бы вообще не вставал утром, если б Ние не поднимал его с лаской и уговорами.
Инстинкты бились и мучительно содрогались внутри его слепого поля: им всем, даже Ние, верить нельзя. Будет, будет плохое…
Не было сил пробиться в то ускользающее из памяти, полное света пространство, где клубились облака будущих событий и текли реки судеб. А обыкновенного опыта не было. Он теперь никто и ничто. Точка в пустоте, не больше. Вильгельм однажды как-то наедине объяснил своим тихим голосом, что жесткое излучение грубых пиратских симбионтов парализовало, убило в неокортексе его мозга нежнейшие нервные образования, что позволяли ему быть тайм-навигатором. И что только чудом уцелели базовые клетки, обыкновенные, как у всех, благодаря которым он думает. И радоваться надо, что обошелся он всего лишь легким нервным расстройством, кратковременным параличом ног и некоторой потерей ориентации. А то мог бы стать слепоглухонемым растением вообще без какого-либо соображения, или просто умер бы. Так что живи, мальчик, бегай на своих ногах и радуйся, что жив.